Франц Энгел

Вы не утомились, сестра моя? Тогда продолжим.

     
Хотя меня не было недолго, когда я переступила порог родного дома, мне показалось, будто месяц сменился уже сто раз, с того времени, как я покинула его в моих брачных носилках. Со сколькими надеждами в сердце уезжала я тогда и со сколькими страхами! Сейчас, хотя и возвращаясь замужней женщиной, с косами, прибранными на затылок, без девической челки на лбу, я знала, что осталась все той же девушкой, только еще более напуганой, еще более одинокой и с меньшими надеждами на будущее.

Моя матушка вышла встречать меня до первого двора, она опиралась на длинную свою трубку из бамбука с серебром. Матушка показалась мне нездоровой и выглядела утомленнее, чем раньше; или, может быть, мне так представлялось, потому что я уже не виделась с нею каждый день. Во всяком случае, выражение ее глаз сделалось еще более скорбным, и это расположило меня к ней. После того, как я поклонилась, я осмелилась даже поймать ее руку. Она ответила мне легким пожатием пальцев, и мы вдвоем пошли на семейный двор.

О, как жадно разглядывала я все вокруг! Мне думалось, я найду большие перемены. Но все оставалось как прежде - в порядке и обычной тишине, кроме детского смеха и беготни занятых слуг, что улыбались мне и здоровались с восклицаниями, не слышно было ни звука. Солнце ранней осени скользило по цветным стенам и по гладким плиткам настилки, блестело в кустах и бассейнах. Двери и оконные решетки были широко распахнуты с южной стороны, чтобы пропускать в комнаты свет и солнечное тепло, проникавшее внутрь и касавшееся резьбы древних скульптур, разрисованных потолочных балок. Я знала, мое место уже не здесь, но душа моя отдыхала по-настоящему в моем истинном доме.

Лишь одного я не увидела: одного красивого, беспокойного лица.

- Где Четвертая супруга? - спросила я.

Моя мать позвала робыню, чтобы та наполнита ей трубку, и после ответила с безразличием:

- Ла-Май? А, отправили ее в деревню, сменить воздух.

По ее тону я поняла, что не должна быть настойчивой в своих расспросах. Но позже, тем же вечером, когда я готовилась ко сну в своей детской комнате, старая Ван-Да-Ма пришла расчесать мои волосы, и заплести мне косы по старой своей привычке. Сначала она поговорила о том о сем, а потом сказала, что мой отец хочет взять новую наложницу - еще одну девушку из Пекина, которая воспитывалась в Японии. Четвертая супруга, как только узнала об этом, проглотила свои лучшие изумрудные серьги. Два дня молчала, хоть и страдала ужасно, а после моя мать сама догадалась, что происходит.

Женщина находилась уже на смертном одре. Напрасно старый лекарь, которого спешно позвали, протыкал иглами ее щиколотки и кисти рук, он не мог ей помочь. Один сосед посоветовал отправить ее в чужеземную больницу, но она посчитала это невозможным. Мы ничего не знаем о чужестранцах. И кроме того, как бы мог чужеземец понять от чего страдает китаянка? Чужие лекари понимают в болезнях своих людей, которые чрезвычайно примитивные варвары по сравнению с утонченными высококультурными китайцами. Однако, брат мой, прибывший домой на праздник восьмой луны, позвал чужеземную женщину - врача.

Она принесла с собой какой-то странный прибор с длинной трубкой, которую сунула в горло Четвертой супруги. Серьги тут же вышли. Все были сильно изумлены, кроме чужестранки, которая забрала свой прибор и спокойно ушла.

Другие наложницы возненавидели Четвертую супругу за то, что она проглотила такие прекрасные серьги. Толстая Вторая супруга спросила ее:

- Не могли ли вы съесть, скажем, спичечный коробок, который стоит не более десяти монет?

Четвертая супруга не ответила. Кажется, с тех пор, как она пришла в себя после болезни, никто не видел ее за едой, никто не слышал ее голоса. Она постоянно лежала на своей постели со спущенными занавесями. После неудачной попытки свести счеты с жизнью она потеряла свою самоуверенность. Моя мать пожалела ее и отправила подальше от дома, чтобы избавить ее от насмешек других жен.

Но все это были мелкие домашние сплетни и подобные случаи не могли служить предметом разговора между моей матушкой и мной. Только оттого, что я сильно привязана к этому дому, только поэтому, мне хотелось узнать обо всем по-подробнее, и я вслушивалась в росказни Ван-Да-Ма. Она столь долго жила у нас, что ей давно были известны все наши тайны. Она приехала вместе с моей матерью из далекого дома в Шанси, когда матушка вышла замуж за моего отца. Она принимала детей моей матери при рождении. Когда матушка умрет, она отправиться жить при жене моего брата, чтобы заботиться о внуках своей госпожи.

Среди всего, что я услышала, лишь одно известие выглядело более значительным. Брат мой решил поехать в Америку, продолжать там образование! Матушка ни разу об этом не упомянула, но Ван-Да-Ма мне шепнула, когда принесла горячей воды в первое утро после моего приезда, будто отец насмехался над новыми идеями своего сына, но в конце концов согласился отпустить его, потому что было модно отправлять сыновей на учебу за границу, а и друзья его поступали таким же образом. Моя мать ужасно растревожилась, когда узнала об этом. Она расстроилась более, чем когда бы то ни было, сказала Ван-Да-Ма, исключая, пожалуй, день, в который мой отец взял первую наложницу. Услышав, что брат мой на самом деле собирается ехать, она три дня ничего не ела и отказывалась разговаривать с кем бы то ни было. Наконец, понимая, что не в силах препятствовать его намерению пересечь Тихий океан, она попросила его немедленно жениться на своей невесте, чтобы от него остался ребенок. Матушка сказала ему:

- Если ты не желаешь понять, что кровь и плоть твоя не принадлежат лишь тебе, если ты упрям и беззаботен и бросаешься в опасности, которые кроет в себе эта варварская страна, и не хочешь исполнить свой долг, по крайней мере, передай другому священную жилку твоих предков, так что, если ты погибнешь, о, сын мой, я смогу смотреть на твоего внука!

Но мой брат ответил:

- У меня нет желания вступать сейчас в брак. Я хочу только углубить свои познания и выучить все, что скрывают в себе науки. Ничего со мной не случится, мама. Когда я вернусь, посмотрим, но не теперь, не теперь!

Тогда моя матушка послала письмо отцу, умоляла его заставить сына жениться. Но у моего отца не было времени размышлять над этим, он готовился принять новую свою наложницу. Так брату удалось настоять на своем.

Я сочувствовала матери. Наше поколение последнее по линии отца, так как он единственный сын моего деда. Другие сыновья моей матери умерли в младенчестве. Вот почему было необходимо моему брату родить сына как можно скорее, чтобы матушка исполнила свой долг перед предками. Поэтому его обручили с дочерью Ли еще ребенком. Хотя я не видела ее, наверняка правда, что она некрасива. Но какое значение это имеет по сравнению с волей моей матери?

Многие дни я тревожилась за матушку, из-за непокорства брата. Но она не заговаривала со мной об этом. Она похоронила и эту скорбь, как и все прочие, в тайниках души своей. Она давно привыкла сносить страдания молча, ибо считала их неизбежными. Вот почему, окруженная близкими лицами и родными стенами, принимая как должное молчание моей матери, я перестала думать о брате.

* * *
 

Первый вопрос, который я прочла во всех взглядах, был, разумеется, тот, которого я и ожидала и боялась - есть ли уже предпосылки к тому, чтобы у меня появился сын? Все приступали ко мне с расспросами, но я уходила от ответа, опускала голову и просто принимала их добрые пожелания. Никому не позволено догадаться, что супруг мой не любит меня, никому! Однако, свою мать я не смогла обмануть.

Однажды вечером, после того, как я провела уже семь дней дома, я празно сидела на пороге напротив большого двора. Смеркалось, и рабыни и слуги суетились около кухни. В воздухе носились приятные запахи жареной рыбы и печеной утки. День медленно угасал, хризантемы склоняли свои бутоны, словно обещая что-то. Любовь моя и к дому и ко всем старым вещам, которые пребывали вокруг многие годы, грела мне сердце. Я вспоминяю, что положила руку на гравированную дверь, которую тоже любила. Я чувствовала себя защищенной. Здесь я провела свое детство, так легко и хорошо, что не успела понять, как оно прошло. Все было мне мило: тихий мрак, спускающийся на крутые крыши, свечи, что начали зажигать в комнатах, густой запах кушаний, детские голоса и мягкий звук их полотняных туфель по плиткам во дворе. Ах, я дочь китайского старого дома, со старинными обычаями, полного старинными вещами и мебелью, со старыми и испытанными узами, такими крепкими! Я знаю, как здесь жить!

Я представила себе своего супруга, склонившегося над столом в чужеземном доме, одетого в западный костюм, чужого мне во всем. Как мне приспособиться к его жизни? Я ему не нужна. Я почувствовала как к горлу поднимаются слезы, а не смела плакать. Я ощущала одиночество, еще большее, чем когда была девочкой. Тогда, как я вам уже говорила, сестра, я верила в будущее. А сейчас будущее мое стало настоящим. И в нем я обрела лишь печаль. Слезы потекли у меня из глаз, помимо воли. Я отодвинулась в тень, спряталась в вечерних сумерках, чтобы свет от свечей не упал ненароком на мои щеки и не выдал меня. После ударил гонг: всех созывали на ужин. Я тайно вытерла глаза и незаметно заняла свое место.

Моя мать рано удалилась в свою комнату, наложницы тоже ушли. Я сидела одна и пила свой чай, когда неожиданно явилась Ван-Да-Ма.

- Ваша почтенная матушка приказала позвать вас к ней, - объвила она.

Я удивилась:

- Но матушка сказала мне, что желает пойти к себе, и не упоминала о своем намерении поговорить со мной.

- Как бы то ни было, она приказала позвать вас. Я пришла прямо от нее, - добавила Ван-Да-Ма.

И отправилась по своим делам без лишних объяснений.

Когда ее шаги отдалились, я откинула партьеру и вошла в комнату своей матери. К моему удивлению, она уже легла, и лишь одна высокая свеча горела на столе рядом с ее кроватью. Никогда до этого момента, не заставала я ее в таком положении. Она выглядела невероятно немощной и уставшей. Глаза ее были закрыты, бледные ее губы - сжаты. Я тихонько приблизилась к ее постели и остановилась почтительно. Лицо ее выглядело совершенно бесцветным - мрачным, нежным и очень печальным.

- Матушка, - произнесла я ласково.

- Дитя мое, - ответила она.

Я колебалась, не знала, предпочла бы она, чтобы я села, или осталась стоять. Тогда она протянула ко мне руку и сделала знак присесть рядом с нею на постели. Я покорилась и молча ожидала, когда она заговорит. Я решила: «Она скорбит о моем брате, который уехал от нас в далекую страну».

Но не о брате думала моя мать; она чуть повернула голову ко мне и сказала:

- Я заметила, что у тебя не все в порядке, дочка. С первого же взгляда на тебя, когда ты только приехала, я увидела, с твоего лица исчезло умиротворенное выражение. Дух твой неспокоен и слезы слишком легко показываются в твоих глазах. Словно некая скорбь гложет твои мысли, хотя ты молчишь. Что случилось? Если ты скорбишь, что еще не беременна, имей терпение. Я подарила сына твоему отцу едва после двух лет брака.

Я не знала как ей объяснить. Шелковая нить висела на вышитой завесе балдахина. Я оплела ею свои пальцы - так были запутаны и мысли мои.

- Говори! - сказала матушка весьма строго.

Я посмотрела на нее и... эти глупые, глупые слезы! Я не могла произнести ни слова. Слезы текли и текли, до тех пор пока мне не показалось, что у меня перехватывает дыхание. После я разрыдалась и спрятала голову в одеяло, которым была укрыта моя мать.

- О, я не знаю, что он хочет сказать! - воскликнула я. - Он хочет, чтобы я была равна ему, а я не знаю как! Ему не нравятся мои ноги, говорит, они страшные, и так отвратительно их рисует! А откуда он знает? Никогда, никогда я ему их не показывала.

Моя мать приподнялась в постели.

- Равна ему? - сказала она удивленно, и глаза ее расширились на бледном лице. - Что он хочет этим сказать? Как ты можешь быть равна своему супругу?

- Женщины на западе равны мужчинам, - всхлипнула я.

- Да, но мы совсем другие. А твои ноги? Почему он их рисует? Как это понимать?

- Чтобы показать мне какие они страшные, - прошептала я.

- Твои ноги! Но тогда, вероятно, ты была небрежной. Я дала тебе двадцать пар обуви. Ты не выбирала мудро.

- Он не рисует их снаружи, рисует их изнутри, кости, совсем искривленные.

- Кости! Да, кто видел кости внутри женской ноги? Могут ли глаза мужчины проникнуть сквозь плоть?

- Его могут, потому что он был западный лекарь. Так он мне сказал.

- Бедное мое дитя!

Матушка вновь улеглась, вздохнула тяжко и покачала головой.

- Если он узнал магии Запада...

Невольно я принялась рассказывать все - до тех пор пока не промолвила эти горькие слова:

- Он даже не желает иметь сына. Он не любит меня. О, матушка, я еще девушка!

Наступило долгое молчание. Я вновь закрыла голову одеялом.
И едва ощутила как мать легонько положила свою руку мне на затылок, лишь на мгновенье, я не уверена, что она на самом деле это сделала. Она не любила внешние проявления привязанности. Наконец, она села и принялась говорить:

- Не могу допустить, будто я ошиблась, воспитывая тебя. Не могу допустить, что ты не в состоянии понравиться истинному китайскому дворянину. Возможно ли, чтобы ты вышла замуж за варвара? Но он из семьи Кунг! Кто бы мог предположить? Во всем виновны годы, проведенные им в чужих краях. Я молилась богам, пусть лучше я увижу брата твоего мертвым, только бы он не уехал в эту далекую страну.

Матушка закрыла глаза и откинулась на подушки. Черты ее худого лица стали еще острее.

Когда она заговорила вновь, голос ее был тонок и слаб, словно она исчерпала последние свои силы:

- Вопреки всему, дитя мое, есть лишь один путь, по которому женщина может идти на этом свете, по которому надо пройти любой ценой. Ты должна понравиться своему мужу. Смотреть, как пропадают зря все мои усилия, невыносимо для меня. Но ты не принадлежишь уже моей семье. Ты принадлежишь своему супругу. У тебя нет другого выхода, тебе надо стать такой, какой он пожелает. Но подожди! Попытайся еще разок, пусти в ход все средства обольщения. Оденься в изумрудно-зеленые и черные платья. Надушись благоуханием водных лилий. Улыбайся - не дерзко, но кроткой улыбкой, которая обещает все. Можешь прикоснуться к его руке, взять ее в свои на мгновенье. Если он смеется, будь весела. Если после этого он останется бесчувственным, у тебя нет выбора, тебе придется покориться его воле.

- Развязать свои ноги? - произнесла я.

Матушка молчала один миг.

- Развяжи свои ноги, - ответила она устало. - Времена изменились. Ты свободна.

И она отвернулась от меня лицом к стене.