Франц Энгел

Я не помню, сестра, другого раза, чтобы моя мать говорила столь долго. Она редко говорила, только когда требовалось выразить кому-нибудь порицание или приказать что-нибудь. Так и должно было быть. В наших женских покоях ни одна не могла сравниться с нею - Первой супругой - первой по положению и по врожденным качествам. Видели ли вы мою мать, сестра? Она очень хрупкая, если помните, лицо ее словно вырезано из слоновой кости, настолько оно бледно и спокойно. Я слышала, что в молодости, до того, как выйти замуж, она славилась удивительной красотой, брови ее были подобны ночным бабочкам, а уста нежны как бутоны цветов айвы. Еще и сейчас ее лицо, хоть и суховато, сохранило ясный овал, словно на старинных картинах. Что до ее глаз, Четвертая супруга, которая умеет выражаться образно, однажды сказала:

- Очи Первой супруги - печальные драгоценные камни, черные жемчужины, гибнущие от того, что слишком хорошо познали скорбь.
 

Ах, моя матушка!

Я не помню другого человека из своего детства, производившего на меня столь же сильное впечатление. Она понимала многое и двигалась с неким врожденным спокойным достоинством, которое внушало благоговение наложницам и их детям. Служанки восхищались ею, но не любили ее. Я слышала, они ропщут, так как не могут украсть даже остатки еды с кухни незаметно для нее. Хотя она никогда не ругала их шумно, как обычно поступают наложницы, когда разозлятся. Если моя мать замечала нечто, вызывавшее ее неудовольствие, она цедила сквозь зубы лишь несколько скудных слов; но, слова эти были остры и презрительны и падали на виновного, словно лед на горячую плоть.

 

* * *

Она была добра к моему брату и ко мне, но неизменно холодна и торжественна, как подобало ее положению в семействе. Из шести ее детей жестокие боги отняли четырех в самом раннем детстве, поэтому она так ценила единственного сына - моего брата. До тех пор пока оставался в живых сын от нее, у моего отца не было причин сетовать на судьбу.

Кроме того, она тайно гордилась своим сыном за его качества.

 

* * *

Видели ли вы моего брата? Он похож на нашу мать - худощавый, с нежными костями, высокий и стройный словно молодое бамбуковое дерево. Детьми мы всегда были вместе. Именно он научил меня рисовать тушью буквы из моего первого учебника. Но он был мальчиком, а я всего лишь девочкой. Когда ему исполнилось девять лет, мне же только шесть, его забрали из женских покоев и увели туда, где жил наш отец. С того времени мы виделись редко; он вырос и ему казалось недостойным посещать женщин; да и наша мать не поощряла его.

Что касается меня, само собой разумеется, мне никогда не позволяли появляться во дворах, где жили мужчины. Однажды, вскоре после нашей разлуки, я проскользнула в вечерних сумерках до круглых, подобно луне, ворот, что открывались в мужские покои. Я облокотилась о стену и принялась вглядываться во двор с другой стороны, не увижу ли я брата в саду. Но я видела лишь слуг, которые сновали туда-сюда с подносами, уставленными дымящимися кушаньями. Когда открывались двери салона моего отца, оттуда долетал смех и пение высокого женского голоса. Едва двери закрывались, сад вновь тонул в тишине.

Я долго стояла там и ловила ухом мужской смех, снедаемая сильным желанием узнать, был ли там, с отцом, среди веселящихся, и мой брат; но вдруг кто-то дернул меня за рукав. Это оказалась Ван-Да-Ма - первая служанка матери. Она раскричалась:

- Я пожалуюсь твоей матушке, если еще хоть раз застану тебя здесь! Видел ли кто-нибудь такую нескромную девицу: заглядывать в мужские покои!

Пристыженная, я едва посмела прошептать извинение:

- Я только искала своего брата.

Но она ответила решительно:

- Брат твой уже мужчина.

После этого случая я очень редко видела его.

Но я слышала как говорили, будто он любил учиться и быстро усваивал все, что ему преподавали, и Четыре книги, и Пять классиков. Поэтому отец мой уступил его просьбе и разрешил брату посещать одну чужеземную школу в Пекине. В то время как я выходила замуж, он учился в Народном университете в Пекине и в своих письмах к родителям постоянно упрашивал их позволить ему поехать в Америку. Сперва мои родители даже и слышать ни о чем таком не желали, мать никогда не давала своего согласия. Но отец не любил беспокойства и я знала, если брат станет упорствовать, он добьется от него всего, что только пожелает.

Проводя каникулы в родительском доме, он постоянно говорил о какой-то книге, которую называл "Наука". Мать моя страдала, потому что не видела никакой пользы от этих западных познаний в жизни китайского дворянина. Последний раз, когда он приезжал, брат мой был одет как чужестранец, что невероятно огорчило мать. Как только он вошел в комнату - мрачный и с видом чужеземца - мать моя ударила тростью по полу и воскликнула:

- Что это такое? Не смей являться передо мной в таких глупых нарядах!

Он был вынужден надеть старые свои одежды, хотя это его разозлило и он медлил два дня, до тех пор, пока отец не начал над ним подтрунивать, и, в конце концов, не приказал ему переодеться. Моя мать была права. Облаченный в свое китайское платье, брат мой выглядел величественно, настоящий ученый. А в этом чужеземном костюме, с ногами напоказ, он походил на нечто невиданное и неслыханное в нашем почтенном семействе.

Но и во время двух своих последних посещений брат редко говорил со мной. Я ничего не знаю о книгах, которые он полюбил; у меня не было возможности продолжать изучение классиков - все мое время занимали бесчисленные приготовления к свадьбе.

О его собственной женитьбе мы, естественно, ни разу не заговаривали. Не пристало молодому мужчине обсуждать такое с девушкой. От слуг, которые подслушивают под дверями, я узнала только, что брат мой противился, не желал жениться, хотя наша мать уже трижды пыталась назначить день свадьбы. Каждый раз брат убеждал отца отложить бракосочетание и позволить ему продолжать обучение. Я знала, что он помолвлен со второй дочерью Ли - богатого и видного семейства. Три поколения назад глава семьи Ли и глава нашей семьи управляли двумя соседними областями в одной провинции.

Конечно, мы не видели невесту брата. Все было устроено нашим отцом еще до того, как брату исполнился годик. Поэтому всяческие взаимоотношения между двумя семействами оказались бы неуместными, пока не состоится свадьба. О девушке никогда ничего не говорилось. Только однажды я слышала, как Ван-Да-Ма болтает с другими служанками:

- Жаль, что дочь Ли на три года старше нашего молодого господина. Супругу пристало превосходить жену во всем, даже и годами. Однако, семейство старинное и богатое...

Тут они меня заметили, замолчали и вновь принялись за работу.

Я не могла понять, отчего мой брат не хочет жениться. Первая наложница, которая прознала об этом, засмеялась и воскликнула:

- Верно нашел себе в Пекине какую-нибудь красавицу из Манчжоу!

Но я была убеждена, что он любит лишь свои книги и ничего более.

И так я одиноко выросла в женских покоях.

 

* * *

Разумеется, там были и дети наложниц; но я знала, моя мать относится к ним исключительно как к вечно голодным глоткам, которым ей приходится распределять каждодневный паек риса, масла и соли. Она не обращала на них более внимания, чем это было необходимо, чтобы отмерить и заказать однотонного синего сукна им на одежду.

Что касается наложниц, они, в сущности, не представляли из себя ничего иного, кроме невежественных женщин, вечно ссорящихся и смертельно завидующих одна другой из-за места, что они занимали в сердце моего отца. Когда-то они подействовали на его воображение благодаря красоте, которая увяла, словно цветы, собранные весной. И благосклонность моего отца исчезла вместе с кратковременной их привлекательностью. Но они словно не способны были понять, что уже не прекрасны, и за несколько дней до его посещения, принимались усердно начищать свои драгоценности и украшать свои наряды. В праздничные дни или когда ему везло в игре, отец мой давал им деньги, которые они тратили глупо на сладости и вино. А после, оставшись без средств перед его новым посещением, они брали взаймы у прислуги, так как им не на что было купить новую обувь и украшения для волос. Слуги становились нахальными, едва приметив, что одна из наложниц потеряла благоволение моего отца, и разгорячено торговались с нею.

Самая старшая наложница - толстое опухшее существо, чьи мелкие черты потонули в горах ее щек, не была ничем примечательна, кроме миниатюрных красивых рук, предметом ее неимоверной гордости. Она мыла, умащивала и красила ладони в розово-красный цвет, а гладкие, овальные ногти - покрывала алой краской. После она душила руки одеколоном с тяжелым запахом магнолии.

Иногда моей матери надоедала праздная суетность этих женщин. Тогда не без злорадства она приказывала им исполнить грубую работу - выстирать или сшить что-нибудь. Толстая Вторая супруга не смела прекословить, но тайно жаловалась другим наложницам, что моя мать злобствует из зависти и желает лишить ее красоты. И говоря так, она очень внимательно осматривала свои руки, не осталось ли на нежной коже порезов или мозолей. Я не могла выносить прикосновения ее рук. Они были горячими и мягкими, словно растапливались в ладонях.

Отец мой охладел к этой женщине, но при каждом своем посещении давал ей денег и проводил одну ночь в ее покоях, чтобы избежать ее плача во дворе и досадных ее укоров. Кроме того, она родила ему двух сыновей, поэтому имела право на известное внимание.

Сыновья ее тоже были толстыми и очень похожими на нее. Не могу вспомнить их иначе, кроме как занятыми едой и питьем. Они ели много за трапезой со всеми остальными. А после уходили на двор для прислуги и препирались из-за остатков от трапезы. Им всегда требовалось немало хитрости, так как они боялись моей матери, которая терпеть не могла обжорства. Сама она никогда не ела больше одной мисочки сухого риса с кусочком соленой рыбы или тонко нарезанной холодной курицы и глотка ароматного чая.

О Второй супруге не могу вспомнить ничего, кроме ее страха смерти. Она поглощала огромные количества масленых сладостей и болела от этого, лежала, пыхтела, охваченная ужасом. Потом звала буддистских священников и обещала подарить храму жемчужные украшения для волос, только бы боги избавили ее от недуга. Но едва выздоровев, она продолжала есть сладости и притворялась, будто позабыла о своем обещании.

Вторая наложница - Третья супруга, была мрачной женщиной, редко разговаривала и не интересовалась семейной жизнью. У нее родилось пять детей - все, кроме самого младшего, девочки. Именно это обстоятельство ослабило ее дух и довело ее до отчаяния. О девочках своих она совсем не заботилась, ими всегда пренебрегали и не обращались с ними лучше, чем с рабынями, которых покупают для домашней работы. Все свои дни она проводила в одном солнечном углу во дворе, кормила своего сына - медлительного и бледного ребеночка, уже трехлетнего, но еще не выучившегося ни ходить, ни говорить. Он постоянно плакал и сосал ее отвислые груди.

Наложница, которую я больше всех любила, третья - одна маленькая танцовщица из Сучжоу. Она звалась Ла-май, и была прекрасна как цветок, что носит то же имя и ранней весной показывает свои бледно-зеленые бутоны по еще лишенным листвы стеблям. И она, как он была нежна, бледна и словно позолочена. Она не румянила свои щеки как другие женщины, лишь едва заметно подводила черным тонкие свои брови и легко подкрашивала помадой нижнюю губу. Сначала я ее редко видела, потому что отец мой гордился ее красотой и брал ее всюду с собою.

Последний год перед моей свадьбой она уже оставалась дома, ожидала рождение сына. И действительно родила чудесного мальчика, пухленького и хорошенького. Она взяла его и положила на руки моему отцу. Таким образом она отплатила ему за все драгоценности и за любовь, которую тот проявил к ней.

Перед тем как родить, Четвертая супруга находилась в неком постоянном возбуждении, и ее смех без конца разносился по всему дому. Повсюду ее хвалили за ее красоту. И, действительно, я никогда не встречала более прекрасной женщины. Она носила одежды из изумрудно-зеленого атласа и черного бархата, и серьги с изумрудами в прозрачных своих ушках. Она явно нас всех презирала, вопреки тому, что с беззаботной щедростью раздавала всем сладости, получаемые ее каждую ночь на праздниках, в которых она принимала участие вместе с моим отцом. Она почти ничего не ела - одна булочка с кунжутом утром, после того, как мой отец уходил от нее, на обед - пол-миски риса с кусочком ростка бамбука и немного соленой утки. Она любила чужеземные вина и просила отца моего покупать ей бледно-желтую воду с серебряными пузырьками, поднимающимися со дна бокала. От этого питья она становилась весела и говорлива, а глаза ее сверкали, словно черные кристаллы. Тогда она бывала очень забавной, и мой отец просил ее петь и танцевать для него.

 

* * *

Пока отец мой развлекался, моя мать сидела в своих покоях и читала рассуждения благородного Конфуция. Что до меня, когда я была маленькой девочкой, мне очень хотелось узнать, что происходит на этих ночных праздниках, я горела желанием подсмотреть, как однажды и поступила, приникнув к щелям в луноподобных воротах, и тогда увидела своего брата в мужских чертогах. Но я знала, моя мать не одобрила бы моего поведения, и стыдилась лгать.

Все равно однажды вечером - сейчас я краснею за свое непослушание, - под покровом безлунной летней ночи я тайно прокралась к воротам и вновь заглянула в чертоги моего отца. Не знаю, почему я это сделала, я уже не думала о своем брате. Некое странное, переполнявшее меня неясное желание не давало мне покоя в тот длинный жаркий день. И когда спустилась ночь - черная и теплая, наполненная тяжелым запахом цветов лотоса, тишина в наших женских комнатах показалась мне мертвой. Сердце мое забилось сильно, едва я заглянула в мужской двор. Двери покоев были широко распахнуты и свет сотен фанарей лился в горячий спокойный воздух. Внутри я видела мужчин, седящих около квадратных столов. Они ели и пили, а слуги сновали туда-сюда с подносами. За каждым мужчиной стояло по одной девушке, стройной словно ветка винограда. Единственная женщина, сидящая за трапезой рядом с моим отцом, была Ла-Май. Я видела ее очень ясно. Она слегка улыбалась и когда обращалась к отцу, ее лицо светилось как цветок из воска. Она что-то тихо говорила, едва шевелились губы, а мужчины неудержимо хохотали. Ее улыбка оставалась неизменной, легкой и утонченной, она единственная не смеялась.

В этот раз моя мать меня заметила. Она редко выходила из дома, редко гуляла даже по внутренним дворам. Однако, ночная жара заставила ее выйти, и острый ее взгляд сразу наткнулся на меня. Она приказала мне немедленно вернуться в свою комнату, пришла за мной следом, ударила меня сильно по ладоням своим сложенным веером из тростника и с презрением в голосе спросила меня не желала бы я посмотреть как проститутки выполняют свою работу. Я была пристыжена и заплакала.

На следующий день она распорядилась выложить лунноподобные ворота матовыми раковинами, и я больше никогда не подглядывала через них.

Вопреки всему моя мать не стала выражать меньше любезности по отношению к Четвертой супруге. Слуги вслух хвалили ее за такую ее снисходительность. Предполагаю, другие наложницы придпочли бы видеть ее жестокой, какой часто бывала Первая супруга с прочими. Возможно, моя мать знала, что произойдет в ближайшем будущем.

После того, как родился младенец, Четвертая супруга верила, будь-то отец мой снова начнет водить ее с собой повсюду. Она отказалась кормить ребенка сама, чтобы не навредить своей красоте. Отдала его одной крепкой робыне, новорожденному которой, девочке, конечно же, не позволено было остаться в живых. Эта робыня была толстой женщиной с отвратительными губами, но ребенок спал на ее груди каждую ночь и целыми днями не слазил с ее колен. Его мать не обращала на него ни малейшего внимания, разве что одеть его в пурпур в праздничный день, обуть его маленькие ножки в туфли с кошачими головами и поиграть с ним чуть-чуть для вида. Едва он начинал плакать, она тут же, не проявляя терпения, отдавала его рабыне.

Но этот сын не давал ей достаточно власти над моим отцом. Хотя по закону она ему отплатила сполна, она продолжала изыскивать различные искусные способы, чтобы овладеть его чувственностью; неизменная обязанность всех наших женщин. Но и ее умений оказалось недостаточно. Она уже не была такой красавицей, как до рождения ребенка. Ее маленькое жемчужное лицо немножко увяло, ровно настолько, чтобы отнять ее молодую свежесть. Она надевала свои изумруднозеленые наряды, украшала уши свои серьгами, смеялась своим звонким смехом. Отец мой казался довольным ею как всегда, только при следующем отъезде он не взял ее с собою.

Изумление и ярость ее были ужасны. Другие наложницы тайно злорадствовали, и притворно ее утешали, не в состоянии спрятать как следует довольных ухмылок. Моя мать стала еще милее с нею. Однажды я услышала как Ван-Да-Ма гневно шипит:

- О, да, скоро придется нам кормить другую бездельницу. Эта ему уже надоела!

С того дня Четвертая супруга замкнулась в себе. Тяготясь однообразной жизнью в женских покоях, она стала мрачной и раздражительной. Она привыкла к праздникам и ухаживаниям мужчин. Скоро она впала в меланхолию, позже попыталась даже покончить с собой. Но это уже произошло после моей свадьбы. Из всего вышесказанного не стоит делать заключение, будто наша жизнь дома была печальной. В сущности мы были счастливы и многие наши соседки завидовали моей матери. Мой отец никогда не переставал ее уважать за ее ум и способность руководить домом. И она ни разу его ни в чем не упрекнула.

Так они жили достойно и в мире.

* * *

О, мой милый дом! Детство проходит передо мною чередой картин, освещенных блеском огня. Дворы, где по утрам я наблюдала как раскрываются лотосы в бассейне и как цветут пионы на террассах; комнаты, где дети играли на керамичном полу и свечи горели перед домашними божествами; комната моей матушки, где я видела строгий ее утонченный профиль, склоненный над книгой, а в глубине - огромную кровать с балдахином.

Больше всего люблю я торжественную приемную залу с громадными диванами и стульями черного тикового дерева, с длинным гравированным столом и алыми атласными занавесями перед дверьми. Над столом висит рисованый портрет первого империтора Мин - лицо неукротимого мужа с бородой, как каменная скала, а по обеим сторонам от картины расположено по одному узкому золотому свитку. Вся южная стена занята оконными рамами, украшенными скульптурными орнаментами, окна закрыты решетками с натянутой на них рисовой бумагой. Эта бумага пропускает мягкий лунный свет, ложащийся на мрачно-достолепный зал, свет достигает даже до тяжелых потолочных балок и касается пурпура и золота на их расписаных боках. Сидеть спокойно в этом зале своих предков и наблюдать как в тенистой тишине опускаются сумерки - это всегда было для меня приятно, словно музыка.
На второй день Нового года, когда знатные дамы совершают посещения, зал наполняется утонченным весельем. В старинный полумрак вторгается множество блестяще разодетых женщин. Свет, смех и церемониальные разговоры; рабы подносят маленькие сладости в красных лакированых мисках. Моя матушка руководит всем этим с некой печальной любезностью. Старые потолочные балки присутствовали точно на таких же сценах в продолжение сотен лет - черные головы и темные очи, сатин и шелк всех цветов радуги, изумрудные, жемчужные и рубиновые украшения для волос, а на нежных руках слоновой кости - блеск золота и серпентинов.

О, дорогой мой дом, столь нежно любимый!

Вижу и саму себя, - маленькое, одетое в церемониальный наряд существо, схватившее брата за руку, стоящее у огня во дворе, где происходят приготовления для сжигания кухонных божков. Слуги покрыли медом их бумажные губы, чтобы они вознеслись к небу со сладкими словами на устах и забыли как при них ругались у очага, и как крали перед ними еду из котлов. Мы преисполнены почтения к этим посланникам к далекому неизвестному. И молчим.

Вижу себя на Празднике змея, наряженной в самые лучшие одежды розового шелка с вышитыми цветами сливы; едва дождалась вечера, когда брат мой повел меня смотреть на лодку змея на реке.

Вижу танцующую лампу в форме лотоса, что несет моя кормилица на Празднике фонарей. Она смеется моему возбуждению, когда наступает ночь, а я не могу зажечь красную дымящую свечу.

Вижу себя, как я медленно иду рядом со своей матушкой в большой храм. Я наблюдаю за ней, пока она кладет тимьян в коробочку. Я почтительно встаю на колени перед богом вместе с ней и цепенею от страха.

* * *
 

Я спрашиваю вас, сестра моя, годами воспитываясь в таком духе, как могла я быть подготовлена угождать моему супругу? Ото всех моих способностей нет никакой пользы. Я тайно представляю себя в синей шелковой одежде с черными пуговицами, искусно обкованными серебром. Я бы украсила прическу цветами жасмина, обулась бы в островерхие черные туфли с вышивкой. Я бы поздоровалась с ним, едва он вошел бы в дом. Но, когда наступает этот долгожданный миг, его взгляд быстро пробегает по всему вокруг - по его письмам на столе, по его книгам. А обо мне он забывает.

Мучительный страх сжимает мне сердце. Я вспоминаю канун нашей свадьбы. Это произошло в день, когда моя мать написала наскоро и собственноручно два письма: одно моему отцу, а другое будущей моей свекрови, и поспешила отправить их со стариком-привратником. Я никогда еще не видела ее такой растревоженной. В тот день я слышала, служанки шушукались, что жених мой хотел расторгнуть помолвку, так как я, невеста, необразованная и с перевязанными ногами. Тогда я расплакалась, служанки испугались и поклялись, будто говорили не обо мне, а о толстой второй дочери госпожи Тао.

Сейчас я вспоминаю все это и мучаюсь. Правда, говорили они обо мне? Служанки постоянно лгут! И потом, я не совсем необразованная. Меня старательно обучали всем тонкостям ведения домашнего хозяйства, как и искусству украшать себя. Что до моих ног, никто не предпочел бы громадные грубые ноги, словно у какой-нибудь крестьянской дочери. Нет, не обо мне они сплетничали, - невозможно, чтобы обо мне!