Франц Энгел

Уже четыре луны нас разделяют. Возможно ли это, сестра моя? В прическе я ношу белую траурную ленту по ней - моей обожаемой матушке. Продолжаю жить, но я уже не та, что прежде. Боги оторвали меня от моего источника, от плоти, которая создала мою плоть, от костей, из которых сделаны мои кости. И там, где произошел разрыв, рана вечно будет кровоточить.

Я рассуждаю обо всем этом. И хотя боги не исполнили большое желание моей матушки, они проявили все-таки доброту, прибрав ее от лица сего изменчивого мира, который она не могла понять. Времена оказались слишком тяжелыми для нее. Как бы вынесла она происходящее? Я расскажу вам все, сестра моя.

Погребальное шествие едва вышло за большие ворота, когда наложницы начали ругаться между собой, выяснять, кто станет Первой супругой. Каждая из них желала занять место моей матушки, каждая хотела облачиться в красные одежды, на которые второстепенные жены не имели права. Каждая мечтала приобрести право быть вынесенной через большие ворота после своей смерти. Потому что, вы знаете, сестра моя, гроб одной из наложниц выносят только через боковые ворота. Каждая из этих глупых женщин принялась снова наряжаться, чтобы привлечь внимание моего отца.

Говорю - каждая. Забываю о Ла-Май.

Все эти месяцы, превратившиеся уже в годы, она жила в деревне, в имении нашей семьи. В час смерти нашей матушки мы были так сокрушены горем, что не написали ей сразу. Едва через десять дней управитель передал ей сообщение. Да, она жила там одиноко, со своими служанками и со своим сыном с того самого дня, в который зашел разговор о том, что отец возьмет новую наложницу. Верно, этого не случилось, так как девица успела разонравиться ему прежде чем закончились переговоры с ее родственниками. Он решил, она не стоит тех денег, которые запросило ее семейство. Но Ла-Май не могла забыть - он пожелал другую. Никогда не приезжала она в город, чтобы не видеть его, и так как прекрасно знала насколько отец не любит деревню, была уверена, что и там он ее никогда не посетит.

А вот узнав о кончине матушки, она тут же приехала, отправилась к храму, где лежит ее тело, бросилась на гроб и целых три дня продолжала тихо плакать, отвращая лицо от всякого удовольствия. Когда тетушка Ван сообщила мне об этом, я тоже пошла в храм, забрала ее оттуда и отвела домой.

Она действительно сильно изменилась. Ее жизнерадостность исчезла, как исчез и смех ее, она больше не одевается в разноцветные одежды из шелка. Перестала красить губы - бескровные и бесцветные теперь остаются они на ее бледном лице. Она стала молчалива, сера и тиха. Лишь прежнее ее презрение осталось с нею. Когда она услышала скандалы наложниц, губы ее сжались от горечи. Она сама даже не помышляет о первом месте.

Она избегает вспоминать о моем отце. Сказала мне, что дала себе обещание выпить отраву, если он приблизится к ней. Любовь ее превратилась в ненависть.

Узнав о чужеземной жене моего брата она не сказала ни слова, словно и не слышала, что ей сообщили. Когда я вновь заговорила об этом, она выслушала холодно и ответила тонким и острым, словно лед голосом:

- Лишние волнения и слова о том, что уже решено природой. Способен ли сын такого отца хранить верность? Сейчас в нем говорит страсть. Знаю, что это. Но подождите пока родится ребенок, ее красота увянет так же, как отрывается обложка замусоленной книги. Думаете, после этого он захочет читать книгу, хотя каждая ее страница говорит только о любви?

И потом она оставалась безучастной. Те четыре дня, которые она провела в отцовском доме, она ни разу не произнесла его имени. То, что раньше составляло веселость ее нрава и любовную жажду, умерло в ней. Только гнев еще живет в ее сердце - постоянный гнев против всего и всех. Но не ярость, пылающая словно огонь, а холодная, безрассудная злоба змеи. После того как она уехала, я поделилась своими наблюдениями с моим мужем, вложив свои руки в его. Он долго и бережно держал в своих ладонях мои пальцы, и наконец произнес:

- Она - несчастное существо. Наши старые обычаи учат слишком пренебрежительному отношению к женщинам. А она не из тех, кто способен легко разлюбить и выносить унижения.

Как ужасна любовь, когда она не может свободно литься из сердца в сердце, непринужденная и свежая!

Ла-Май вернулась в деревню, едва минуло определенное для траура время.

* * *
 

Никакого решения относительно других наложниц невозможно было принять до тех пор пока отец не признает жену моего брата. Так как его законной супруге полагалось занять место нашей матери. Сложившаяся ситуация стала еще более нетерпимой из-за вмешательства семейства Ли, с чьей дочерью брат все еще был помолвлен. Они принялись каждый день отправлять нам послания с настоятельными требованиями незамедлительно провести брачную церемонию.

Брат мой, конечно, ничего не говорил чужестранке. Но я все знала и понимала, отчего лицо его становится все тревожнее. Эти усложнения затягивались вокруг него словно петля. Отец принял посредников, а брат мой их и не видел и не слышал. Однако, отец любил повторять их слова с искусственным смехом.

После смерти матушки любовь между братом и чужестранкой как будто ожила вновь. Так что разговоры о другой женитьбе, словно нож, который врезается ему в тело. Хотя чужестранка не любила нашу матушку, когда брат начал упрекать себя в суровости к больной и немощной матери, и бить себя в грудь при мысли, что он ускорил ее кончину, она - его жена, с нежностью разделяла с ним его скорбь.

Она слушала как он мучается угрызениями совести, а после осторожно отклоняла его мысли к ребенку и будущему. Она мудра. Какую-нибудь более мелкую душу раздражали бы его жалобы. Когда брат принимался перечислять добродетели матушки, как обычно принято говорить об усопших, она соглашалась с ним, обходя молчанием несправедливое поведение ушедшей по отношению к ней самой. К его похвалам она даже добавила свое восхищение сильным духом матушки, пусть эта сила и была направлена против нее. Выговариваясь перед женой, брат мой изливал скорбь из сердца, и оно вновь наполнялось любовью.

Они продолжали жить вдвоем в своих дворах, оторванные ото всех. Некоторое время и я с ними не виделась. Они словно бы пребывали в какой-то далекой стране, ничто и никто не могло бы их смутить. Когда же я посещала их, они неизменно хорошо встречали меня, но сразу же после того, вопреки своему желанию, совершенно обо мне забывали. Глаза их встречались и разговаривали между собой, даже если губы отвечали мне. Случайно разделенные, хотя бы и только одной комнатой, они приближались один к другому неосознанно, и не могли успокоиться, прежде чем не оказывались вновь рядом.

В эти дни обновленной любви, мне кажется, брат мой разобрался в себе и понял, что должен делать. Спокойствие, наконец, охватило его дух, с того момента как он решил пожертвовать всем ради нее. И внешние проявления его волнения исчезли.

Я наблюдала за ними и удивлялась сама себе - сердце мое испытывало только теплоту и нежность к ним. Если бы я встретила их перед своей свадьбой, я бы, наверняка, испытала гадливость, глядя на такое пламенное выражение чувств между мужем и женой. Я бы их не поняла - для меня это было бы недостойным поведением. Я принижала саму любовь, и воображала, будто она пристала только наложницам да молодым рабыням.

Видите теперь как я изменилась, и сколь многому научил меня мой господин! До него я, действительно, ничего не понимала.

Так брат мой со своей чужеземной женой жили вместе в ожидании будущего.

 

* * *
 

И все-таки мой брат не был совершенно счастлив. Она была счастлива. Ее совсем не тревожила мысль, что она не является членом нашего семейства. Вопреки сопричастности, которую она засвидетельствовала брату после смерти нашей матушки, чужестранка будто бы почувствовала себя свободнее. Ощущение живого существа внутри нее устраняет все ее прежние тревоги. Теперь она не думает ни о чем другом, кроме как о своем супруге, о себе самой и о ребенке. Чувствуя как младенец толкается, она улыбается и говорит:

- Это маленькое создание научит меня всему. У него я научусь тому как принять страну и народ моего мужа. Он покажет мне каким был его отец от самого раннего детства до его возмужания. Теперь я уже никогда не останусь одна и не буду оторвана от других людей.

И она говорит еще своему мужу:

- Уже не имеет значения, желает ли твоя семья принять меня, или нет. Твои кости, твой мозг, твое существо проникло в мое, и я рожу от тебя сына, который будет принадлежать твоему народу.

Но этот духовный закон недостаточен для моего брата. Он уважает ее за такие мысли, но преисполнен гнева по отношению к собственному отцу. Он поделился со мной:

- Мы можем жить вдвоем, отдельно, навсегда. Но имеем ли мы право лишить нашего ребенка наследства?

Ничего не могу ему ответить, так как не знаю, что было бы разумнее.

* * *
 

Приблизилось время родов; каждый час ожидается ребенок. Брат мой еще раз пошел к отцу попросить, чтобы его жена была формально признана. Передам вам, сестра моя, то, что брат мой рассказал мне.

Он пошел исполнить свое намерение, утешаясь воспоминанием о том, с каким вниманием отнесся отец к чужеземке. Хотя его слова и дела не были совсем чистосердечны, все же брат надеялся, возможно, в нем зародилась капля привязанности. Итак, он поклонился отцу и сказал:

- Почтенный батюшка, теперь, когда Первая супруга - почтенная моя матушка, оставила нас и живет при Желтых источниках, я - ваш недостойный сын, прошу благосклонно выслушать меня.

Отец сидел за столом и пил. Он кивнул, усмехнувшись, и с той же улыбкой налил вино из серебряного кувшина в маленькую нефритовую чашку, которую держал в руке. Но он ничего не ответил. Брат решил продолжать:

- Несчастный цветок из чужой страны хочет узаконить наше положение. Согласно западным брачным обычаям мы с ней законно обвенчаны, и в глазах ее соотечественников она моя Первая супруга. Теперь она хочет быть признана за таковую и по законам нашей страны. Кроме того, она скоро родит моего первенца. Бывшая Первая супруга ушла, и мы будем вечно скорбеть о ней. Но теперь необходимо поставить новую Первую супругу на полагающееся ей место в ряду поколений. Чужестранный цветок хочет стать женщиной нашего народа, принадлежать нашему корню, как сливу пересаживают на большой ствол, прежде чем она принесет плод. Она хочет, чтобы ее дети навсегда принадлежали нашему древнему небесному народу. Теперь осталось только нашему отцу признать ее. Она чувствует себя ободренной милостивым вниманием, которое он засвидетельствовал ей прежде.

Отец наш продолжал молчать и усмехаться. Он вновь налил вина в свою нефритовую чашку и выпил. Наконец, он произнес:

- Чужеземный цветок прекрасен. Как хороши ее очи, словно пурпурные драгоценные камни. Как бела ее плоть, словно миндальное печенье. Она радует тебя, не так ли? Поздравляю тебя с маленькой игрушкой, которую она скоро подарит тебе!

Он опять налил себе вина, выпил его и продолжил с обычной своей приветливостью:

- Садись сынок, напрасно устанешь.

Отец открыл ящик стола, достал вторую чашку для вина и сделал знак брату присоединиться к себе. Налил ему вина, но брат отказался и продолжал стоять. Отец заговорил с мягкостью в голосе, которая изливалась благодаря его плотному тембру с необыкновенной легкостью.

- Ах, тебе не нравится вино?

Он улыбался, прихлебывая из своей чашки, вытирал губы рукой и вновь улыбался. Наконец, увидев, что брат мой решил стоять перед ним до тех пор пока не получит ответ, отец сказал:

- Что до твоего желания, сынок, я подумаю. Я очень занят сейчас. Более того, смерть твоей матери переполняет меня такой скорбью, что я не в состоянии сосредоточить мысли свои. Передай сердечный привет той, которая ждет. Пусть она родит сына, как лотосовый цветок! Прощай, сынок! Добрый сын! Достойный сын!

После этого он поднялся, все еще усмехаясь перешел в другую комнату и задернул за собою завесу.

Когда брат мой рассказывал все это, ненависть его была столь сильна, что он говорил об отце, будто о чужом человеке. Ах, мы еще детьми учили: по священным канонам мужчина не должен любить свою жену более своих родителей. Это считается грехом против памяти предков и неугодным богам. Но какое слабое человеческое сердце способно устоять перед любовным потоком? Любовь заполняет его внезависимости от того, желает ли оно того, или нет. Как могли древние при всей своей мудрости не знать об этом? Я теперь не упрекаю своего брата ни в чем.

* * *
 

Странно, чужестранка страдает более его.
 

Враждебное отношение нашей матери не мучило ее так сильно.
 

Беззаботность нашего отца ее сокрушает. Сперва она злилась, первые ее слова были недружелюбны. Узнав, как разговаривали отец с сыном, она сказала:
 

- Неужели вся его любезность - притворство? Я думала, он на самом деле меня полюбил. Я чувствовала, в его лице у меня есть друг в этом доме. Чего он от меня хотел? О, какое он животное на самом деле!
 

Я расстроилась от такой откровенности, задевающей человека в возрасте, и посмотрела на брата, станет ли он ее упрекать. Но он молчал, опустив голову, и я не могла даже видеть его лица. Она тоже обернулась к нему. Глаза ее были расширены от ужаса. Внезапно, совсем неожиданно, потому что до того она рассуждала холодно и рассеянно, она разрыдалась и бросилась к своему мужу:
 

- О, милый мой, давай покинем это ужасное место!

Такой взрыв чувств совсем меня поразил. Но брат мой обнял ее, принялся шептать ей что-то. Я ушла, с сердцем полным переживаний за них и сомнений в будущем.