Франц Энгел

А теперь, сестра моя, случилось то, чего мы менее всего желали - она забеременела! Давно уже она подозревала. Но некая странная западная стыдливость заставляла ее скрывать новость от моего брата. Я только что узнала это от него.

Событие не их тех, что способно нас обрадовать. Матушка, едва услышала, тут же пошла прилечь, и сейчас от скорби не может встать с постели. Именно этого она больше всего боялась, и слабое ее тело не способно выдержать страшного удара. Вы знаете как она желала, чтобы первый плод от плоти моего брата принадлежал семейству. А теперь, когда это уже невозможно, она считает, добродетель покинула его без всякой пользы - ребенок чужеземки никогда не предстанет перед матушкой как ее внучек.

Я пошла навестить свою мать и застала ее лежащей тихо и неподвижно. Глаза ее были закрыты. Она приоткрыла их только для того, чтобы узнать меня, и вновь смежила веки. Я села рядом с нею и стала ждать. Внезапно лицо ее изменилось, как случалось уже не раз, погасло, словно лицо мертвеца, приобрело ужасный цвет пепла. Дыхание ее стало тяжелым.

Я испугалась, ударила в ладоши - позвать какую-нибудь рабыню, и тетушка Ван вбежала с зажженной трубкой дымящегося опиума. Матушка взяла трубку и отчаянно вдохнула дым, который успокоил ее боль.

Я очень растревожилась. Вероятно, боли ее были постоянными, иначе зачем бы трубку с опиумом держали наготове. Я попыталась завести об этом разговор, но матушка прервала меня:

- Ничего. Не досаждай мне.

И она не пожелала произнести более ни слова. Я немного постояла рядом с ее кроватью, поклонилась и ушла. Проходя двор для прислуги, я спросила тетушку Ван о состоянии своей матери. Она покачала головой.

- Первая супруга испытывает подобные страдания столько раз на день, сколько пальцев на обеих руках. Много лет они уже появлялись время от времени, но знаете, она никогда не говорит о себе. Под тяжестью волнений этого года ее болезнь стала постоянной. Я всегда рядом с нею, и часто вижу этот серый цвет лица, который наступает и проходит. Оно искажено от боли рано утром, когда я вхожу к ней, чтобы подать чаю. До последних дней некая надежда все же поддерживала ее силы. Теперь она уже словно дерево, которому отсекли и последний корень.

Тетушка Ван схватила краешек подола своего синего фартука, вытерла один глаз за другим и вздохнула.

Ах, знаю, какая надежда поддерживала мою мать! Но я ничего не сказала, вернулась к себе домой, расплакалась и рассказала все своему супругу. Я попросила его сходить со мной к матушке, посмотреть ее. Однако, он посоветовал мне подождать.

- Если она догадается, что мы хотим внушить ей нечто, или мы ее начнем раздражать, она разболеется сильнее прежнего. Когда наступит удобный момент, попросите ее позвать какого-нибудь врача. Это все, что можно сделать для взрослого человека.

Я знаю, он всегда прав, но не в состоянии отделаться от ощущения, будто нам всем грозит какая-то беда.

* * *
 

Отец мой выглядит довольным от новости, что у чужестранки будет ребенок. Узнав об этом, он воскликнул:

- Ага! Теперь у нас будет маленький чужестранец, и мы станем играть с ним! Ха-ха-ха! Новая игрушка! Назовем его маленьким шутом, пусть он нас забавляет!

При таких словах брат мой процедил нечто сквозь зубы. Он тайно возненавидел своего отца. Я это заметила.

Что до чужеземки, она распрощалась со своей тоской. Когда я зашла навестить ее, она пела какую-то грубую и дикую западную песню. Я спросила, что она значит, а она объяснила, что это колыбельная для детей. Я задалась вопросом, какой ребенок может уснуть, слушая такую песню? Чужестранка кажется забыла, как однажды поведала мне обо всем своем несчастье. Она и мой брат с новой силой переживают свою любовь, и в ее душе нет места горю, оно занято мыслями об ее будущем малыше.

Мне, признаюсь, любопытно увидеть этого чужеземного ребенка. Он не может быть таким же красивым как мой сын. Возможно даже получится девочка, и родится с такими ярко-желтыми волосами как и у ее матери, ну не знаю! Бедный мой брат!

Он несчастен, брат мой. Сейчас ожидает ребенка и более, чем раньше хочет урегулировать отношения в своей семье, он желает, чтобы его жену признали законной супругой. Каждый день он намекает об этом отцу, который отклоняет разговор с улыбкой и пустыми шутками.

Брат собирается воспользоваться ближайшим праздником, чтобы поставить вопрос перед советом рода в старинном зале, перед священными дощечками наших предков. Надо, чтобы ребенок появился на свет как законный первородный сын, говорит брат. Естественно, если это девочка, тогда нет никакого значения. Но мы не можем предвидеть будущего.

* * *
 

Наступил одиннадцатый месяц года. Снег покрыл землю и лег на ветки бамбука в саду. Под порывами легкого ветра они похожи на пену бурного белого моря. Жена моего брата полнеет. Над домом моей матери нависло мучительное чувство ожидания. Ожидания чего? Каждый день я спрашиваю себя об этом.

Проснувшись сегодня утром я увидела торчащие из-под снега деревья - оголенные и черные - тянущие ветви к серому зимнему небу. Я проснулась внезапно, со страхом, как после кошмара. Но я не помню, что мне снилось. Какой смысл в нашей жизни? Она находится в руках богов, и мы ничего иного не ведаем, кроме страха.

Я попыталась понять, отчего я напугана. Может, за своего сына? Но он силен, словно молодой лев. Теперь он говорит как царь, повелевающий целым миром. Только отец его способен ему противоречить своими шутками. Что касается меня, я его рабыня, и он это знает. Он все понимает хитрец! Нет, страх не за моего сына.

Сколько не размышляю, не способна я прогнать это беспокойство, ощущение приближающейся беды, которую скоро пошлет нам небо. Я жду когда боги нам ее откроют. Я уверена - их намерения дурны. Не надумали ли они все же как-то навредить моему сыну? Я не совсем уверена со времени того случая с сережкой.

Отец его смеется. Верно, ребенок здоров. Любовь его к еде меня удивляет. Он отталкивает мою грудь, три раза в день требует риса и ест палочками. Он уже мужчина. О нет, зло не может преследовать столь здоровое существо как мой сынок!

Матушка продолжает слабеть. Сожалею, что отец мой опять уехал. Как только брат принялся досаждать ему с вопросом об его жене, отец сразу выдумал себе какое-то неотложное дело в Тиенцине, и уже несколько месяцев его нет. Теперь, когда зло висит над его домом, он должен был бы вернуться. Он всегда беспокоился только о собственном удовольствии. Все же стоило бы ему вспомнить, что он представляет нашу семью перед богами.

Я не смею ему писать, так как я лишь женщина, охваченная женскими страхами. Может, все это мое воображение? Но если так, почему дни следуют один за другим в таком тягостном ожидании?

Я разожгла тимьян перед Богиней милосердия, тайно, чтобы никто об этом не знал, потому что я боюсь насмешек моего мужа. Очень удобно не верить в богов, когда никакая опасность тебе не угрожает. Однако, когда скорбь простерла свои крылья над нашим домом, к кому, кроме богов, нам обращаться? Я молилась богине перед тем как родился мой сын, и она меня услышала.

 

* * *
 

Сегодня первый день двенадцатой луны. Моя мать лежит неподвижно на своей постели. Я боюсь, она никогда больше не поднимется. Я просила ее позвать врачей, и в конце концов она дала свое согласие, наверное, потому что я надоела ей. Она послала за доктором Чан - самым известным врачом и астрологом-целителем. Она дала ему сорок серебряных унций, и он обещал ее вылечить. Теперь я спокойнее, так как всем известно насколько он мудрый человек.

Но я спрашиваю себя, когда же настанет час облегчения ее страданий? Она непрестанно курит свою трубку с опиумом, чтобы ослабить боли. Это вводит ее в некий транс, она не может связно говорить. Лицо ее очень бледно, кожа ее так натянулась на костях, что выглядит сухой и тонкой, словно бумага.

Я просила ее позволить моему супругу попытаться помочь ей своими западными лекарствами, но она не пожелала. Ворчит, что молодость ее ушла, сменилась старостью, и она никогда не воспримет обычаи варваров. Что до моего супруга, когда я рассказываю ему о моей матери, он качает головой. Вижу, по его мнению, она уже готова взойти на террасу ночи.

О, матушка... матушка!

* * *
 

Брат мой ни слова не говорит целыми днями. Мечтает. Сидит в своей комнате, глядя в одну точку, хмурится. Он приходит в себя только для того, чтобы отдаться безумным нежностям со своей женой. Они вдвоем живут обособленной жизнью в отделенном ото всех мире, где только они одни со своим еще не родившимся ребенком.

Брат распорядился соорудить стену из бамбука над воротами, подобными луне, чтобы бездельничащие женщины не могли больше подглядывать.

Начну ли разговор о нашей матушке, он остается глух. Подобно сердитому малышу он повторяет:

- Никогда не прощу ей... Никогда ей не прощу!

До сих пор ни в чем ему не было отказа, поэтому он не может помириться с матушкой!

Несколько недель он не ходил ее навестить. Наконец, вчера, я тронула его своими страхами и мольбами, он пошел со мной и встал рядом с кроватью матери. Остановился неподалеку, не приближался, молчал упорно и не здоровался с нею. Только смотрел на нее. Она открыла глаза, обернулась к нему, и ее взгляд словно приковался к брату. Она тоже не произнесла ни слова.

Вопреки всему, когда мы вышли вместе, я заметила, бледное лицо матушки поразило брата, хотя даже и со мною он не желал говорить о ней. До того момента он подозревал, что некое решение, направленное против него, удерживает ее в комнате. Сейчас он увидел насколько серьезно она больна. Тетушка Ван рассказала, что после этого он каждый день ходил к ней и молча подносил ей чай.

Иногда она благодарила его своим слабым голосом. Но больше ничего они не говорили друг другу с того дня как она узнала, что жена его беременна.

Брат мой написал отцу. Тот приедет завтра.

* * *
 

Вот уже несколько дней моя мать не разговаривает совсем. Лежит, погруженная в тяжелый сон, какого мы никогда не видели до того. Доктор Чан пожал плечами, протянул над нею руки и сказал:

- Если небесам угодна ее смерть, кто я такой, чтобы воспротивиться верховной воле?

Он прибрал деньги, спрятал руки в рукавах и удалился. Как только он ушел, я побежала к мужу, попросила его прийти к матушке. Теперь она не видит, что происходит вокруг нее, не узнает там ли он, или нет. Сначала он не хотел идти, только увидев как сильно я боюсь за нее, неохотно согласился. Приблизившись к ее кровати он впервые увидел мою матушку.
Никогда прежде я не замечала, чтобы он так волновался. Он долго осматривал ее, после вздрогнул всем телом и вышел из комнаты. Я испугалась как бы он сам не заболел. На все мои вопросы он просто ответил:

- Слишком поздно... слишком поздно.

После странно взглянул на меня и воскликнул:

- Она так похожа на вас, что я представил ваше лицо там, мертвое!

Мы оба плакали.

* * *
 

Каждый день я хожу в храм. После того как родился мой сын я почти совсем не посещала храмов. У меня появился он, больше ничего не надобно мне было от богов. Но они начали завидовать моему счастью и наказали меня через нее, через любимую мою матушку. Я останавливаюсь перед Богом долголетия. Положила для него подношения - мясо и вино. Я обещала храму сто серебряных монет, если матушка поправится.
 

Но бог не послал мне ответа. Он безучастно сидит за завесою. Не знаю даже, принял ли он мои жертвоприношения.

Жребий жизни каждого из нас боги скрывают за своими завесами.

* * *
 

О, сестра моя, сестра моя! Боги, наконец, произнесли свой приговор и показали нам свою жестокость! Смотрите! Я одета в грубое полотно. Поглядите на моего сына... С головы до ног я укутала его в белое грубое полотно. Траурное полотно! Это из-за нее, из-за матушки! О, матушка, матушка! Нет, не пытайтесь остановить мои слезы. Я должна выплакаться сейчас. Она умерла!

Время подходило к полуночи, и я оставалась одна с нею. Матушка лежала неподвижно, словно бронзовая статуя, не говорила и не ела. Ее дух уже услышал зов высших голосов, и только сильное ее сердце продолжало биться в изнеможении.

За час до рассвета, я заметила как что-то изменилось в ней. Я хлопнула в ладоши и отправила одну рабыню за своим братом. Он ждал в передней. Едва войдя, и посмотрев на матушку, он прошептал встревоженно:

- Настала последняя перемена. Кто-нибудь, идите позовите отца!

Я сделала знак тетушке Ван, которая стояла поодаль и терла глаза. Она вышла исполнять приказ брата. Мы вдвоем остались там - рука в руке, испуганные, ждали и плакали.

Вдруг наша матушка словно пробудилась. Повернула голову и посмотрела на нас. Медленно подняла свои руки, будто на них лежала какая-то тяжесть, и дважды глубоко вздохнула. После руки ее опустились, дух ее перешел вовне, немой в смерти, как и в жизни.

Когда вошел наш отец, еще сонный, наскоро одетый, мы сказали ему. Он остановился посреди комнаты, глядя на матушку. В душе он всегда боялся ее. Теперь он начал проливать слезы, словно ребенок и повторять:

- Хорошая жена... хорошая жена!

Брат вывел его осторожно прочь, успокоил и попросил тетушку Ван принести ему вина для утехи.

Оставшись наедине со своей матушкой, я посмотрела вновь на молчаливое, неподвижное ее лицо. Только я одна знала ее по-настоящему, и сердце мое растопилось в горячих обжигающих слезах. Я задернула полог, закрыв матушку в ее одиночестве, в каком прошла вся ее жизнь.

Матушка! Матушка!

* * *
 

Тело ее умастили маслом акации. Увили ее в бескрайнее полотнище желтого шелка. Положили ее в один из двух больших гробов, сделанных из стволов громадных камфоровых деревьев, приготовленных для нее и для нашего отца много лет назад, после кончины их родителей. На закрытые ее глаза положили священные изумрудные камешки.

Большой гроб сейчас закрыт. Мы позвали гадателя, чтобы определить какой день благоприятен для ее погребения. Он поискал в книге звезд, и узнал, что погребение должно состояться в шестой день шестой луны нового года.

Мы пригласили священников, и они явились торжественные, одетые в свои желтые и пурпурные одежды. С печальной игрой на флейтах, в медленном шествии мы проводили ее до храма, где она будет ожидать дня погребения.

Она лежит там под взглядами богов в тишине и пыли веков. Никакой шум не смущает ее вечного сна. Для вечных времен остаются только тихие песнопения монахов на рассвете и на вечерней заре, а ночью - одинокий звук колокола, звучащий через длинные паузы. Ни о чем другом не могу думать, кроме как о ней.