Франц Энгел

Уже двадцать дней я не ходила к моей матери. Я была утомлена и немного приболела. Едва подумаю о ней и о брате, смущение нарастает в душе моей. Встаю на сторону своего супруга и сердце мое склоняется к моему брату, а когда держу в объятиях сына, сердце мое сочувствует матери.

Она не посылала за мной и если бы я пошла просто так, я не знала бы как ее приветствовать и как объяснить свой приход. Но оставаясь одна в тихом доме - вы знаете, что отец моего ребенка работает целыми днями до позднего вечера, - я размышляла о многом и представляла себе многое.

Как проводит чужестранка длинные и тягостные дни? Видела ли ее снова матушка, говорила ли с нею? Я знала, рабыни и наложницы разволновались и подсматривают за ней из-за угла, служанки заходят к ней, будто прибрать со стола, ищут различные предлоги, чтобы увидеть ее лишний раз. На кухне сплетничают о ней, рассуждают о ее нравах и внешности, о манерах ее разговаривать и держать себя. И всегда-то они осудят ее пребывание в доме моей матери, и станут сочувствовать дочери Ли.

Наконец, брат мой зашел ко мне повидаться. Я сидела как-то утром, вышивала туфельки для сына, - знаете, оставалось семь дней до праздника Светлой весны. Внезапно двери распахнулись, и вошел мой брат. Он был одет по-китайски и с тех пор как вернулся впервые напоминал себя в детстве. Только лицо его выражало печаль. Не поздоровавшись уселся он рядом и начал говорить, словно мы продолжали недавно прерванный разговор.

- Не придешь ли ты, Гуй-лань? Матушка очень ослабела, думаю, она больна. Только воля ее не слабеет. Она распорядилась, чтобы моя жена жила целый год как настоящая китаянка во дворах. И так как все мое наследство зависит от этого, мы стараемся подчиняться ей. Но это все равно что запереть золотую птичку в клетке! Приходи, приведи и ребенка!

После он встал и принялся нервно ходить по комнате. Он был взволнован, и я обещала исполнить его желание.

В тот же день после обеда я пошла навестить матушку. Проходя через дворы я думала посетить и другую - жену моего брата, - но я боялась как бы не узнала мать, что я пришла не только ради нее. Я даже решила не вспоминать о чужестранке, если мать не даст повода.

Я сразу пошла к матушке, не задерживаясь ни с кем во дворах. Хотя, едва я показалась в женских покоях, Вторая супруга появилась на пороге своей двери, подобно луне, выглянувшей из-за олеандра, и сделала мне знак приблизиться. Я лишь поздоровалась с нею, и прошла дальше.

Поприветствовав друг друга с матушкой, мы разговаривали прежде всего о моем сыне. После я собралась с духом и взглянула ей в лицо. Мне показалось, ей стало лучше, вопреки словам брата, или по крайней мере не до такой степени плохо, как я предполагала. Я не стала узнавать о ее здоровье. Знала, это ее раздражает, хотя она всегда отвечала очень любезно. Вместо этого я спросила:

- Как Вы находите сына своего, моего брата? Изменился ли он после пребывания на чужбине?

Она легко приподняла свои удлиненные брови:

- Я почти не разговаривала с ним о сколько-нибудь значимых вещах. Вопрос о его свадьбе с дочерью Ли ждет своего разрешения, естественно, с прибытием твоего отца. Но, он хотя бы больше похож на самого себя, с тех пор как я послала передать ему, что вернувшись домой он должен носить обыкновенную одежду. Мне было неприятно смотреть на ноги своего сына в брюках, словно он какой-нибудь водонос.

Из-за того, что она первая заговорила об его свадьбе, я спросила как можно более безразличным тоном, разглядывая вышивку на своей шелковой одежде:

- А как Вы находите синеглазую чужеземку?

Я почувствовала как тело моей матери напряглось. Но она лишь кашлянула и ответила небрежно:

- Что касается чужестранки в наших дворах, ничего о ней не знаю. Однажды я послала за нею, чтобы она приготовила мне чаю, так как брат твой утомил меня своими мольбами позволить ей посетить меня. Но я установила лишь, что не в состоянии выносить ее неловкость в движениях, варварскую ее внешность. Она выказала себя очень неуклюжей. Я заметила, ее никогда не учили как держаться в присутствии старших. Постараюсь не видеть ее более. Я счастливее, когда могу забыть обо всем этом, и только помню, что мой сын вновь вернулся под крышу родного дома.

Брат мой не сказал, что чужестранка была приглашена поднести чаю матушке. Я удивилась, потому что это весьма важное событие. Но поразмыслив, я решила, он нарочно мне не сообщил, после того как матушка осталась недовольна ею. При этом я вспомнила о тревоге моего брата и продолжила с расспросами, собрав всю свою смелость:

- Могу ли я ее позвать провести час в моем бедном доме, так как она чужестранка и не знает здесь никого?

Мать ответила холодно:

- Нет, ты сделала достаточно. До тех пор пока она тут, я не позволю ей выходить за большие ворота. Пусть научится одиночеству, подобающему госпоже, если ей так хочется жить среди нас. Не хочу, чтобы весь город о нас судачил. Я заметила, она не знает ни законов, ни ограничений. Надо следить за ней. Не будем больше об этом.

Остаток разговора мы посвятили незначительным вещам. Я видела, она не хотела говорить ни о чем другом, кроме как о каждодневных случайных событиях: соление капусты для прислуги, повышение цен на полотно для детских одежек, о ветвях хризантем, которые были только что посажены и должны были начать цвести осенью. После я попрощалась с нею и ушла.

Проходя под малыми воротами, я повстречала брата. Он подошел к постройке около больших ворот и расспрашивал о чем-то сторожа. Я сразу догадалась, он хочет поговорить со мной. Приблизившись, я увидела, как он изменился. Сила и решительность, придававшие ему вид чужестранца, отступили перед какой-то беспокойной пугливостью. Облаченный в свои китайские одежды, с опущенной головой, он вновь походил на того маленького ученика, каким был перед отъездом из дому.

- Как твоя жена? - опередила я его слова.

Его губы дрогнули. Он облизал их.

- Не очень хорошо. О, сестричка! Мы не сможем долго выносить такую жизнь! Я должен что-нибудь сделать... съехать отсюда и найти работу...

Брат замолчал, а я стала настаивать, чтобы он набрался терпения, и подождал еще, не рвал окончательно все связи с родным домом. Немало было уже и то, что матушка разрешила чужестранке жить во внутренних дворах. Один год быстро пролетит. Но брат покачал головой.

- Сама моя жена начала отчаиваться, - сказал он мрачно. - Пока мы не переехали сюда, она не теряла присутствия духа. Но теперь вянет со дня на день. Еда кажется ей безвкусной, а я не могу достать для нее чужеземных кушаний. Она ничего не ест. В своей стране она привыкла быть свободной, и чтобы ее уважали. Многим мужчинам она нравилась. Я гордился тем, что добился ее. Даже думал, будто это доказательство превосходства нашей нации. А теперь она, словно вырванный цветок, поставленный в серебряную вазу без воды. День за днем сидит, молчит и глаза ее горят на болезненно бледнеющем лице.

Я была смущена - брат мой приводил, словно доказательство какой-то добродетели то обстоятельство, что его жена нравилась множеству мужчин. У нас нечто такое могло бы служить похвалой только для развратницы. Тогда как же она надеется стать одной из нас? Но пока он говорил мне пришла на ум новая мысль:

- Не хочет ли она вернуться к своим?

Я увидела разрешение всех проблем. Если она уедет, и моря вновь встанут между ними, брат, который, все же мужчина, перестанет думать о ней, вспомнит о своих обязанностях. Однако, я никогда не забуду его взгляда при этих моих словах. Его глаза будто стрелы полетели против меня.

- Если она уедет, я уеду вместе с ней, - сказал он решительно. - Если она тут умрет, в моем доме, я навсегда перестану быть сыном своих родителей!

Я деликатно упрекнула его за это восклицание, и тогда, к большому моему изумлению, какое-то подавленное рыдание вырвалось из его груди. Он отвернулся от меня и быстро пошел прочь.

Я осталась там, не зная, что делать, смотрела вслед ему, как его ссутулившаяся спина скрылась в соседнем дворе, где он жил, и после нерешительно, боясь осуждения матери, я последовала за ним.

Я пошла повидать чужеземку. Я застала ее неспокойно прогуливавшейся по двору покоев моего брата. Она вновь оделась в чужестранную свою одежду - длинное узкое платье с вырезом, открывающим ее белую шею. В руке она держала какую-то странную книгу, открытую, так что я увидела на ее страницах короткие ряды букв, напечатанных маленькими группами посередине листа.

Она ходила и читала, и ее брови хмурились. Но когда она заметила меня, на ее лице тут же появилась улыбка. Она остановилась и подождала, пока я подойду. Мы обменялись несколькими фразами, совсем случайными. Она уже могла довольно хорошо говорить на нашем языке, если речь шла о простых вещах. Я отказалась войти в дом, так как мне надо было возвращаться к своему малышу. Это расстроило ее. Я напомнила ей о старом можжевельнике в нашем дворе. Она рассказала мне об игрушке, которую она готовила в подарок для моего сына, платяной кукле, наполненной хлопком. Я поблагодарила ее, и нам больше было нечего сказать друг другу. Я немного подождала, а потом попрощалась. Я ощущала какую-то смутную боль от того, что нас всех разделяют моря, и я ничем не способна помочь ни моему брату, ни моей матушке.

Когда я уже совсем собралась уходить, она вдруг схватила мою руку и сжала ее в своей. Я посмотрела прямо ей в лицо и заметила, как она старается прогнать слезы, набегающие ей на глаза. Преисполненная сочувствия, я прошептала ей обещание, что скоро вновь приду ее навестить - я не знала, что еще я могла бы ей сказать. Она постаралась улыбнуться, но губы ее дрожали.

 

* * *
 

Так прошел месяц. После вернулся мой отец. Странно, он заинтересовался женой моего брата и она понравилась ему. Тетушка Ван рассказала, что не успел он переступить порог больших ворот, немедленно спросил, привел ли брат чужестранку в дом или нет. Получив ответ, он переоделся и послал сказать брату, что посетит его в его покоях как только закончит с обедом.

Он пришел к брату с доброй улыбкой на лице, благосклонно принял его поклоны и попросил привести чужестранку. Она пришла, и он смеялся, разглядывая ее, и свободно обсуждал ее внешность.

- Она очень красивая, по-своему, - заявил он с большим благоволением. - Хорошо, хорошо, хоть что-то новое в семействе. А может ли она говорить на нашем языке?

Брату моему не понравилась эта свобода. Он ответил отцу кратко, что она учит язык. Отец смеялся слишком долго, до неприличия, и воскликнул:

- Ничего... ничего... слова любви, наверное, звучат одинаково сладко и на чужом языке... Хе-хе-хе.

Он смеялся так, что все его толстое тело тряслось.

Что до нее, она не могла понять все его слова, произнесенные небрежно, как то было в его обыкновении, да еще и низким и плотным голосом. Но его приветливость утешила ее, а брат мой не мог объяснить ей, насколько неуважительно держится по отношению к ней его отец.

Мне передали, теперь отец часто ее посещает, шутит с нею, разглядывает ее, и даже учит новым словам и выражениям. Он посылает ей изысканные кушанья и подарил ей маленькое лимонное деревце в покрытой зеленой глазурью кадке. Брат старается всегда присутствовать на этих встречах.

Она, словно ребенок - совсем ничего не понимает.

* * *
 

Вчера я вновь ходила повидать жену моего брата после того как поздравила матушку с праздником. Я не смею раздражать мать, поэтому посещаю чужестранку второпях. Боюсь, как бы мне не запретили ее видеть, даже совсем входить в покои моего брата.

- Счастливее ли ты? - спросила я ее.

Она улыбнулась своей приятной доброй улыбкой, которая всегда озаряет ее лицо, словно внезапный солнечный луч, выглянувший из-за мрачного облака.

- Может быть да, - ответила она. - По крайней мере нет никаких ухудшений. Его мать я видела лишь однажды, когда она позвала меня приготовить ей чаю. Никогда в жизни я не делала чай таким странным образом! Но отец его приходит почти каждый день.

- Мы все должны терпеть, - сказала я. - Вопреки всему придет день, в который наша почтенная матушка отступит.

Внезапно лицо ее приняло жесткое выражение.

- Я не сделала ничего дурного, - сказала она низким, сдержанным голосом. - Неужели грех любить и выйти замуж? Его отец единственный друг мне в этом большом доме. Он очень мил со мной, а я так нуждаюсь в том, чтобы люди были милы и обходительны, уверяю тебя! Думаю, я не смогу долго выносить это затворничество!

Она встряхнула своими короткими желтыми волосами и вдруг глаза ее потемнели от гнева. Я заметила, она смотрит в соседний двор, и проследила за ее взглядом.

- Посмотри, они опять! - воскликнула она. - Вот они! Я будто игрушка для этих женщин! Я до смерти устала от этого их подглядывания. Зачем они стоят там, шушукаются и тыкают в меня пальцем?

Говоря это, она показывала головой на ворота, подобные луне. Там, у входа собрались наложницы и полдюжины рабынь. Они грызли орехи, давали своим детям, выглядели так, будто у них нет никаких забот, но тайно посматривали в сторону чужестранки и посмеивались. Я взглянула на них строго, однако они сделали вид, словно не видят меня. Тогда мы были вынуждены войти в комнату, и чужестранка закрыла за нами тяжелые деревянные двери.

- Я их не выношу, - сказала она взволнованно. - Но понимаю, что они говорят, но знаю, они болтают обо мне с утра до вечера.

Я попыталась ее успокоить:

- Не обращай на них внимания, они совершенные невежи.

Но она покачала головой в ответ:

- Не могу выносить этого каждый день.

Она нахмурилась и замолчала, словно замышляла что-то. Так сидели мы вдвоем в большой полутемной комнате. Наконец, потому как говорить нам было больше не о чем, я огляделась, отметить перемены, которые она сделала, чтобы придать комнате более западный вид. И все мне показалось весьма странным. Вокруг она развесила картины без всякого порядка, а между ними - снимки в рамках. Как только она заметила мой взгляд, лицо ее просветлело. Она разволновалась, сказала:

- Это мои родители и моя сестра.

- У вас нет брата?

Она отрицательно покачала головой и губы ее сжались.

- Нет, но это не имеет значения, мы не отдаем предпочтения сыновьям.

Я немного удивилась тону, которым она произнесла эти слова, я не поняла ее, и поднялась разглядеть фотографии. На первой был серьезный пожилой господин с острой белой бородой. Глаза у него походили на ее, бурные, с тяжелыми веками. У него был крупный нос и плешивая голова.

- Он преподает... профессор в колледже, где мы с твоим братом впервые встретились, - сказала она, и глаза ее нежно смотрели на лицо старца. - Странно видеть его в этой комнате. Он не вписывается в эту обстановку... как и я, - добавила она скорбно. - Но невыносимее всего смотреть мне теперь на фото моей матери!

Она подошла ко мне и стояла совсем рядом, я в очередной раз отметила насколько она выше меня. Внезапно она отвернулась от второго снимка, вернулась к столу, взяла какую-то белую материю и принялась шить. Никогда раньше не видела я, чтобы она шила. Она надела на палец чудную металлическую штучку, совсем непохожую на настоящий наперсток, который должен обвивать весь средний палец, а иглу держала как кинжал. Но я ничего не сказала. Я просто приблизилась, чтобы рассмотреть лицо ее матери. Оно выглядело нежным, с мелкими чертами, и было исполнено некой особенной доброты, хотя все впечатление портила прическа, в которую были уложены ее белые волосы. Лицо сестры походило на материнское, только помоложе и улыбчивое. Я вежливо обернулась к чужестранке:

- Тебе очень хочется увидеть свою матушку?

К моему удивлению она отрицательно мотнула головой и отрезала по своему обыкновению:

- Нет, я даже не могу ей писать.

- Почему? - воскликнула я.

- Боюсь, все, что она предвещала мне, сбывается. Ни за что на свете не хотела бы я, чтобы она видела меня в моем теперешнем состоянии. А она меня хорошо знает, и поймет все, если я ей напишу. С тех пор как я в этом доме, я не писала ей ни разу. О, там, дома, все выглядело чудесно. Младшая моя сестра вообразила, будто и представить нельзя более красивый роман. А я... ты не знаешь, как он может любить. Он умеет так говорить, что любовные признания всех других мужчин показались мне досадными и плоскими. С ним любовь для меня превратилась в нечто новое. Но моя мать боялась...

- Чего? - спросила я.

- Что я не буду счастлива, когда уеду так далеко... Что его семья не... Обязательно произойдет что-нибудь, отчего все разрушится. Теперь я чувствую, как начинается это разрушение! Не знаю... Словно какая-то сеть стягивает меня со всех сторон. Запертая в этих стенах, я представляю... Не понимаю, что говорят эти люди. Не могу узнать, что они думают. Их лица ничего не открывают. Ночью я боюсь. Иногда лицо моего мужа начинает походить на их лица - гладкое и закрытое, лицо, не выдающее никаких эмоций. Там, дома, он выглядел как наши, только был пленительнее, у него я заметила странное очарование, которое не встречалось мне ни у кого до тех пор. Но здесь он будто тонет в этом странном мире. И ускользает от меня. О, не знаю, как выразиться. Я привыкла к откровенности, к непринужденности в отношениях, к веселости, привыкла к тому, чтобы все говорилось прямо. А здесь все - молчание, поклоны и подстерегающие взгляды. Я бы вынесла лишение свободы, если бы догадалась, что кроется за всей этой таинственностью. Знаешь, там, дома, я говорила ему, что ради него стала бы китаянкой, да кем угодно; но сейчас я не могу больше! Не могу! Я навсегда останусь американкой!

Все это излилось из ее уст наполовину на ее родном языке, наполовину на нашем - насколько она им владела. Она хмурила брови, махала руками, и лицо ее выдавало волнение. Я никогда раньше не слышала, чтобы она так много говорила. Слова ее лились как поток, выбившийся внезапно из какой-нибудь скалы. Я была страшно смущена, потому что никогда не видела столь обнаженным женское сердце. И при этом смутное сочувствие рождалось во мне, и отвечало ей.

Но пока я думала, что ей ответить, из соседней комнаты вошел мой брат. Он, казалось, все слышал. Не глядя на меня, он приблизился к ней, взял ее за руки, лежащие на полотне, с которым она работала. Он опустился перед нею на колени, приложил ее ладони к своим щекам, к глазам, и склонил голову. Я колебалась - уйти мне, или остаться. После он поднял лицо к ней, и в нем читалось какое-то дикое выражение. Голос его прозвучал хрипло:

- Мэри, Мэри, никогда я не слышал, чтобы ты говорила так! Ты действительно сомневаешься во мне? В твоей стране ты сказала мне, что воспримешь обычаи моего народа и моей семьи. Если до конца года это будет для тебя непосильно, мы все оставим, найдем некую новую страну, новый народ, чтобы жить вместе. О, любовь моя, не сомневайся во мне!

Я все это поняла, так как ради ясного выражение своих мыслей он произнес свои слова на нашем языке. Потом уже он принялся шептать ей что-то на другом, и не знаю, что он говорил. Она улыбнулась, и я увидела, она способна принести ради него еще много жертв. Она опустила голову, положила ее ему на плечо, между ними наступило трепетное молчание. Мне стало стыдно оставаться свидетелем столь неприкрытой любви.

Я потихоньку выскользнула из комнаты, и отвела душу, выбранив рабынь за то, что они подглядывали за ней через решетку ворот. Я не могла, разумеется, упрекнуть наложниц своего отца, но постаралась, чтобы и они слышали мои слова. В них не было ничего, кроме невежества и бесстыдного любопытства. Толстая Вторая супруга, которая ела шумно какой-то жирный пирог и чавкала на весь двор, сказала:

- У кого настолько смешной и нечеловеческий вид, должен ожидать, что на него будут глазеть... и будут над ним потешаться!

- Тем не менее, она человек! И у нее есть все те же чувства, как и у нас, - ответила я, насколько могла строго.

Но Вторая супруга лишь подняла свои жирные плечи и продолжала жевать, старательно вытирая руки о рукава.

Я ушла страшно разозлившись. Лишь дойдя до своего дома я поняла, что гнев мой полностью в пользу жены брата, а не против нее!