Франц Энгел

Наконец, наступил день - думаю, тридцать второй после их представления, - когда матушка послала за моим братом и приказала ему прийти одному. Письмо было любезным, даже нежным, и все мы преисполнились надежды. Брат мой немедленно пошел к матери, а мы вдвоем с чужестранкой остались ждать его возвращения.

Через час он вернулся! Большими шагами подошел к входной двери и вошел в комнату, где мы сидели. Он был разгневан, лицо его было мрачным, и он не переставал повторять, мол он никогда больше не пожелает видеть своих родителей. Сначала, мы ничего положительного из его слов не сумели разобрать, но после, связывая одну фразу с другой, догадались, что произошло.

Повидимому, он предстал перед матушкой обрадованный ее приглашением, с чувством нежности в душе, с надеждой на примирение. Но с самого начала она не желала пойти ни на какие уступки. Она принялась ссылаться на то, что плохо себя чувствует.

- Не пройдет много времени, боги перенесут меня в другую сферу существования, - сказала она.

Брат мой был тронут:

- Не говорте так, матушка! - воскликнул он. - Вы будете жить в ваших внуках.

Но тут же ему пришлось раскаяться, что он нечаянно навел ее на эти мысли.

- Внуки? - повторила она спокойно. - Ах, сынок, откуда они возьмутся, если не от твоей плоти и крови? А дочь Ли, моя сноха, все еще дожидается тебя и все еще девственна.

Потом, без всяческих любезностей, она заговорила открыто, потребовала от него жениться на своей невесте, и дать матери достойного внука, прежде чем она умрет. Он ответил, он уже женат. А она гневно возразила, что никогда не примет чужестранку в качестве его законной жены.

Вот и все, что мы смогли узнать из его слов. Непонятно, случилось ли между ними еще что-нибудь.

Но тетушка Ван - верная наша служанка, призналась мне, что подслушивала за занавесом, и в какой-то миг их разговора между ними полетели один к другому такие слова, котороые недопустимы между матерью и сыном. Они звучали, словно быстрые громы на небе в мощную грозу. Брат мой терпел, сказала она, пока мать стращала его, что лишит его наследства. Он ответил ей с горечью:

- Дадут ли тебе боги другого сына, раз ты отказываешься от меня? Чудом оплодотворят тебя в твоем возрасте? Или ты унизишься до того, чтобы принять за своего сына одной из наложниц?

Воистину, неприличные для сына слова.

После этого он выбежал вон, пересек дворы, ругаясь и понося собственных предков. В комнате моей матери наступила глубокая тишина и тетушка Ван расслышала какое-то стенание. Это была моя матушка. Тетушка Ван вбежала к ней. Но мать тут же замолчала, прикусила губы и попросила служанку помочь ей лечь.

Стыдно брату моему говорить так с матерью! Ни в коем случае не могу оправдать его. Ему не стоило забывать возраст ее и положение. Он думает только о себе.

О, иногда я ненавижу чужестранку, которая держит при себе сердце моего брата! Я хотела немедленно пойти к матушке, но брат попросил, чтобы я подождала до тех пор, пока она сама не позовет. Супуг мой тоже сказал мне подождать. Если пойду теперь, получится, я против собственного брата. Особенно сейчас, когда он ест наш рис, получилось бы неучтиво. У меня нет другого выхода, кроме как запастись терпением - слишком скудной пищей для столь растревоженного сердца, как мое!

Вот как обстоят у нас дела, сестра.

* * *
 

Вчера я обрадовалась, появился повод - госпожа Лиу пришла к нам в гости. Мы проводили день в мучениях, вспоминая предыдущий и гнев нашей матери по отношению к брату. Их встреча не принесла нам ничего кроме разочарования. Брат целый день бродил из комнаты в комнату ни с кем не разговаривая, посматривал в окна. Начал читать книгу, но бросил, выбрал другую, но скоро и ее бросил.

Чужестранка наблюдала за ним известное время, потом склонившись над своей маленькой книжкой погрузилась в собственные мысли. Я занималась со своим сыном, чтобы не оставаться с ними. Разочарование так давлело над всем домом, что даже веселый нрав моего супруга, который пришел на обед, не мог развеять печаль брата и нарушить молчание чужестранки. Поэтому, когда после обеда пришла госпожа Лиу, ее посещение подействовало на всех нас, словно прохладный, свежий ветер в мрачную и тяжелую жару летнего дня.

Жена моего брата тихо сидела в комнате, небрежно держала свою книгу в руках, не читала, не издавала ни звука, будто ее там и не было. Она лишь взглянула на госпожу Лиу. С тех пор как приехал брат у нас не было гостей. Наши приятели, узнав о трудном положении, в которое мы попали, из деликатности не посещали нас. А и мы никого не звали, потому что, честно говоря, не знали, как представлять чужестранку. Из учтивости я называла ее женой брата, но по закону она не имела этого положения до тех пор пока не будет признана нашими родителями.

Но госпожа Лиу совсем не смутилась. Она пожала руку чужестранке и скоро обе они заговорили между собою совсем естественно, даже засмеялись чему-то. Не знаю, о чем они говорили, так как вся их беседа шла на английском. Однако, чужестранка словно пробудилась. Я наблюдала за ней, удивленная резкой переменой. В ней содержится два существа: одно молчаливое, далекое, даже немного мрачное, а другое - полное веселья - такого бурного веселья, что оно не выглядит рожденным от радостного чувства. На какой-то момент госпожа Лиу даже вызвала мое раздражение - она будто знать не знала о нашем положении. Но когда она поднялась, чтобы уходить, она пожала мне руку и сказала по-китайски:

- Сожалею. Мучительно для всех.

Потом обернулась и сказала что-то чужестранке - нечто такое, что посеребрило ее темно-синие глаза слезами. Мы втроем стояли и смотрели друг на друга и ни одна из нас не смела заговорить. Вдруг чужестранка отвернулась и быстро вышла из комнаты. Госпожа Лиу проследила за ней взглядом, в котором читалась нежность и сочувствие.

- Очень для всех это мучительно, - повторила она. - Хотя бы они двое хорошо ладят между собой?

Так как она столь же откровенна как и мой супруг, я ответила ей совсем искренне:

- Они любят друг друга, но моя мать умирает от отчаяния. Знаете, сколь она хрупка, даже в спокойные времена, и потом, она уже в возрасте.

Она вздохнула и покачала головой.

- Знаю... Ах, мне часто приходится наблюдать подобные случаи. Настали жестокие дни для старых людей. Невозможно понимание между стариками и молодыми. Они столь резко разделены как если бы кто-то отрезал острым ножом ветку дерева.

- Очень плохо, - сказала я тихо.

- Не плохо, - возразила она, - а просто неизбежно. И это самое печальное, что есть на свете.

 

Беспомощные, ждали мы какого-нибудь знака, чтобы понять, что нам делать. И все это время я не могла забыть о матушке. Я поразмыслила над словами госпожи Лиу, да, настали тяжелые времена для старых людей, и чтобы успокоить себя, я сказала:

- Пойду со своим сыном, навещу родителей супруга, они тоже старые, и тоже страдают.

Сердце мое сочувствовало всем старикам. Я одела сына в длинную атласную одежду, как у его отца. По случаю его первого дня рождения мы купили для него мужскую шапку черного бархата. Я надела ему на голову эту шапку. Кистью, обмакнутой в пурпур, я коснулась его подбородка, щек и лба. После того, как он был готов, я испугалась, не решат ли боги, что он слишком хорош для этой земли, и не пожелают ли его уничтожить.

Тоже самое подумала и его бабушка, когда его увидела. Она прижала его к себе, а круглые ее щеки тряслись от удовольствия и смеха. Нюхая его, она без конца повторяла, впавшая в некое исступление:

- Ах, маленький мой... Ах, сыночек моего сына!

Ее волнение тронуло меня. Я упрекнула себя за то, что раньше не водила сына к бабушке почаще. Не могла я не пожалеть и о том, что мы с мужем оставили его себе. Это было частью того самого неизбежного, о котором говорила госпожа Лиу, но я оплакивала каждого, кто вынужден стареть, не радуясь постоянному присутствию моего милого сыночка. Я стояла и наблюдала с улыбкою до какой степени она выражает внуку свое обожание. После, она посмотрела на него повнимательнее, положив обе руки ему на щечки, повернула лицо его направо и налево, и сказала торопливо:

- Что это такое? Ты ничего не сделала, чтобы уберечь его от богов? Что за небрежность!

Она повернулась к рабыне и крикнула:

- Принеси золотую серьгу и иглу!

Я уже думала пробить ему левое ухо, и надеть ему золотую сережку, чтобы обмануть богов - пусть они примут его за девочку, которая им не нужна. Этим старинным обрядом предотвращается преждевременная смерть первородного сына. Но вы же знаете, сестра моя, как нежна его плоть. Собственное мое тело дрожит из-за его боли, хотя я не посмела оспаривать мудрость моей свекрови.

Но когда она приставила иглу к мочке его маленького ушка, сыночек мой вскрикнул, глазки его расширились от страха, кончики губок опустились, и бабушка не смогла пробить дырку, опустила иглу. Тогда она потребовала черной шелковой нитки и ею привязала серьгу к ушку внука. Мальчик улыбнулся, и эта улыбка соединила наши сердца.

Увидев, чем был для своей бабушки мой сын, я еще лучше поняла страдания матери. Маленький, еще нерожденный внучек - смысл ее жизни.

Я счастлива, что порадовала сердце бабушки моего сына. Скорбь моя о старых людях немного утихла.

* * *
 

Боги довольны, что я исполнила свой дочерний долг, сводила сына к матери его отца. На следующее утро пришел гонец от нашей матушки с посланием. Письмо было адресовано моему брату, и ничего в нем не вспоминалось о плохих словах, которыми они обменялись в свою последнюю встречу. Матушка просто приказывала ему переехать в ее дом. Она обещала, что не станет предпринимать никаких мер против чужестранки. Разрешение этой проблемы оказалось выше ее сил. Нужно было, чтобы такое решение принимали отец и мужчины нашего рода.

А до того, писала она, брат мой смог бы привести ее с собой в дом, и она могла бы жить во внешнем дворе. Так как было бы неприлично ей устраиваться среди наложниц с детьми. Этим письмо заканчивалось.

Все мы изумились перемене в настроении нашей матери. Брат вновь преисполнился надежды. Улыбаясь, он воскликнул несколько раз:

- Я знал, она в конце концов изменит свое решение! Как бы то ни было, я все же ее единственный сын!

Я напомнила ему, что наша мать совсем еще не признала чужестранку. Но он возразил:

- Стоит нам переехать туда, все ее полюбят.

Я замолчала, не хотела его расстраивать. Но в своем сердце я знала, мы - китаянки обычно не любим чужих жен. Более, чем вероятно, все примутся сочувствовать дочери Ли, которая ждет осуществления ее брака.

Я тайно расспросила пришедшего от матери слугу. Предыдущей ночью ей было очень плохо, сейчас все боялись, что она в самом скором времени отойдет в лоно смерти. Прочли молитвы, позвали священников, и ей стало лучше. Словно благодаря чуду утром у нее нашлось достаточно сил, собственноручно написать это письмо.

Я сразу поняла, что случилось. Когда мать почувствовала приближение смерти, она испугалась: сын ее никогда не вернется домой и не исполнит своего долга. В тот момент она дала обет, что позовет его, если боги продлят ей жизнь.

Сердце мое страдало из-за ее унижения. Я хотела тут же идти к ней, но супруг мой сказал:

- Подождите, у нее нет сил для двух переживаний одновременно. Когда человек слаб, даже сочувствие ему трудно переносить.

Я осталась дома, помогла снохе собрать чемоданы. Если бы я могла свободно разговаривать с нею на нашем языке, я бы сказала ей:

- Не забывайте, моя мать старая и больная, а вы отняли у нее все, что у нее было.

Но я ничего не умела ей сказать, потому что в наш разговор постоянно вмешиваются непонятные слова.

* * *
 

Сегодня брат мой и моя сноха переехали в дом его дедов. Они будут жить в старых покоях, где брат мой провел свое детство. Но ей не позволят спать, есть или просто находиться в женских покоях. Так мать все еще отказывалась ее признавать.

Они уехали, и я счастлива, что мы остались с супругом моим и ребенком. Но, все равно, что-то ушло вместе с ними. Словно западный ветер стих к вечеру и оставил после себя какое-то мертвое спокойствие.

Я думаю о них, стараюсь представить их вдвоем одних в старинных комнатах. Я сказала своему супругу:

- Что же получится в итоге из всей этой тревоги?

Он задумчиво покачал головой и ответил:

- Двое под одной крышей, старая и молодая, словно сталь и кремень. Никто не может предвидеть заранее, кто кого.

- И что будет?

- Какое-нибудь пламя да разгорится, - ответил он мрачно. - Мне жаль вашего брата. Ни один мужчина не в состоянии остаться бесчувственным между двумя гордыми женщинами, которые обе бескрайно любят его.

Супруг мой взял сына на колени, и смотрел на него рассеянно. Не знаю, какие мысли его волновали. Ребенок невинно поднял локон над ухом и похвастался отцу своей серьгой, что бабушка ему повесила:

- Смотри, да-да!

Мы тут же забыли о брате и его жене. Муж мой взглянул на меня с упреком и подозрением.

- Гуй-лань, это что? Я думал, мы разобрались раз и навсегда с подобными суеверными глупостями!

- Ваша матушка ее повесила, - проговорила я, - и я не посмела...

- Глупости! - воскликнул он. - Мы должны думать о ребенке прежде всего! Нельзя внушать ему такие суеверия.

Он достал из кармана маленький ножик и осторожно срезал шелковую нитку, которая держала серьгу. После выкинул ее в окно в сад. Мальчик мой принялся кукситься, но отец его засмеялся и успокоил ребенка:

- Ты мужчина, как и я! Посмотри, ношу ли я серьгу на ухе, словно женщина? Мы с тобой мужчины. Не боимся богов!

При этих словах, сказанных с любовью и веселием, наш сын улыбнулся.

Но во мраке ночи я вспомнила эту сцену. И немного испугалась. Неужели старики во всем ошибаются? А вдруг все-таки есть боги? Ничем не стала бы я пренебрегать, только бы мой сын был благополучен! О, как я понимаю свою матушку!