Франц Энгел

Я устала, сестра моя, я истощена, словно струна арфы была несколько дней слишком сильно натянута в моем сердце, и вдруг ее кто-то отпустил, так, что всякая музыка во мне исчезла.

Минул час, которого я так страшилась! Я все подробно расскажу вам, и вы сами все поймете. Что до меня... но не хочу начинать с конца. Мы послали человека к мои родителям с просьбой позволить нам представиться на следующий день в обеденное время. Он сообщил нам, что едва услышав о приезде моего брата, отец уехал в Тяньцзинь. Таким образом, он избежал принятия трудного решения - всегда он бегал от ответственности. Вместо него нас согласилась принять наша матушка. Моего брата и меня. О чужестранке она не упомянула. Но брат мой раскричался:

- Пойду я, пойдет со мной и моя жена!

На следующий день в определенный час я пошла первая, а передо мной служанка несла подарки. Брат мой выбрал их в чужой стране. Все они представляли собою чудные и красивые предметы, редко встречающиеся в таком городе, как наш: маленькие позолоченные часы, поставленные в животик позолоченному малышу высотою не более шести дюймов; другие часы, искусно гравированные, с драгоценными камнями, пригодные для того, чтобы надевать их на руку; машинка, которая, если покрутить ручку, может говорить и кричать; светильник, зажигающийся без огня, и не тухнущий как бы долго он ни горел; веер из страусовых перьев, белый, словно облако цветов груши.

Со всеми этими подарками я вошла к матушке. Она сообщила нам, что примет нас в главной зале. Я застала ее там, сидящей на тяжелом, темном, гравированном кресле черного дерева, справа от стола, под портретом императора Мин. Она была в черной парче с ног до головы; а в прическе ее сверкали золотые украшения. На руки она надела много золотых перстней с рубинами и топазами - камнями, самыми подходящими для ее возраста и достоинства. Она опиралась на свою трость слоновой кости и серебра. Никогда я не видела ее столь величественной.

Но я знала ее хорошо, и пригляделась, чтобы понять состояние ее здоровья. Сердце мое замерло от страха. Черные одежды еще более подчеркивали прозрачную худобу ее лица. Она так похудела, что губы ее уже сложились в холодное выражение смерти, а глаза ее расширились. Такими бывают только глаза безнадежно больных - страдающие и ввалившиеся. Пальцы ее рук висели расслабленно и постукивали, как какая-то мрачная музыка при каждом прикосновении одного о другой, едва она двигала рукой. Я горела желанием расспросить матушку о самочувствии. Но я не смела, понимала, это ее рассердит. Она подготовилась к встрече и нуждалась во всех своих силах.

Итак, она нас встретила не произнеся ни слова, а я поднесла ей подарки, беря каждый предмет из рук служанки и складывая перед матерью. Она приняла их с глубоким поклоном головы, не разглядывая механические игрушки, сразу дала знак прислуге унести все дары в другую комнату. То, что она их приняла в некотором роде вселило в меня надежду. Если б она не взяла подарков, на нашем языке это обозначало бы, что и брат мой ей неугоден. Я заговорила:

- Почтенная матушка, ваш сын здесь и ожидает вашего благословения.

- Мне сказали, - холодно ответила она.

- Он привел чужестранку, - осмелилась произнести я тихим голосом.

Я думала, лучше, чтобы она сразу узнала самое плохое. И все же сердце мое болело.

Она промолчала. Лицо ее оставалось непроницаемым, я ничего не сумела отгадать по нему.

- Могут ли они приблизиться? - спросила я в отчаянии. Я не знала, что еще сказать, кроме этих слов, о которых мы договорились.

- Пусть придет он, - ответила она тем же голосом.

Я колебалась, не знала, что делать. Чужестранка была там же, на пороге. Я отошла к дверям, где они дожидались, отвела занавес и сообщила брату слова матери, и сказала, лучше будет, если он сначала войдет один.

Лицо его потемнело, приобрело то упрямое выражение, какое я помнила с детства. Он сразу заговорил с чужестранкой на ее языке. При его объяснениях она подняла брови, передернула плечами и стала ждать - спокойная и безразличная. Вдруг брат мой схватил ее за руку и прежде чем я успела остановить его, они вошли вместе в комнату.

Странная картина - чужестранка вошла в большой зал наших предков! Я осталась там, схватившись за завесу. Почти очарованная всем происходящим. Первый человек чужой крови переступил этот порог! Изумленный мой взгляд был прикован к ней, я даже забыла на миг о матушке. Смутно и бессознательно я ощущала, что решение брата не входить одному охладит сердце нашей матери, убьет ее естественное желание видеть его. И все равно я восхищалась этой сценой.

Брат мой выбрал для чужестранки одежде нашей страны: темно-синий костюм тяжелого шелка, мягкий, немного вышитый серебром. На ноги она надела простые черные бархатные туфли. По контрасту с этими темными цветами, кожа ее была белой, блестящей, словно жемчуг в лунном свете, а волосы ее горели как желтое пламя вокруг лица. Глаза ее были синими, как бурное небо перед грозой, а губы хранили спокойное и гордое выражение. Она вошла прямая, надменная, высоко держа голову. Глаза ее встретили взгляд моей матери без страха или улыбки.

Я зажала себе рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Почему брат мой не сказал ей, что она должна опустить глаза вниз, когда предстает перед человеком в возрасте? Это надменное поведение ужасно меня растревожило. Она вошла, как вошла бы настоящая королева в комнату овдовевшей императрицы.

Матушка воззрилась на нее, и их взгляды встретились. Они сразу определили врагов друг в друге. После матушка надменно отвела глаза, и принялась демонстративно разглядывать пустое пространство за открытыми дверьми.

Спокойным голосом чужестранка что-то сказала моему брату. После я узнала, она спросила:

- Сейчас ли мне надо встать на колени?

Он кивнул, и они оба опустились на пол перед нашей матерью. Брат начал предварительно подготовленную речь:

- Весьма Почтенная, по вашему приказу я вернулся из чужой страны, чтобы предстать перед благим взором своих родителей - я - ваш недостойный сын. Отрадно, что наша матушка нашла уместным принять бесполезные дары от нас. Говорю «от нас», потому что я привел с собой и свою жену, о которой упоминалось в письме, написанном рукою моего друга. Она пришла как ваша сноха. Хотя в жилах ее течет чужеземная кровь, она просила передать моей почтенной матушке, что так как она вышла за меня замуж, сердце ее стало китайским. Она добровольно принимает обычаи нашего семейства. И отказывается от своих. Ее сыновья будут полностью принадлежать нашему Небесному народу, будут гражданами Светлой республики и наследниками Среднего царства. Она кланяется вам.

Он обернулся к чужестранке, которая спокойно дожидалась окончания речи, и подал ей знак. С редким достоинством она поклонилась, коснулась лбом пола, рядом с ногами моей матери. Она поклонилась трижды, а после еще три раза поклонились они вместе с моим братом. Выпрямившись, они ожидали слов матери.

Она молчала долго. Взгляд ее все еще был обращен в пустое пространство на дворе за дверьми. Несколько минут она сидела так - молчаливая, гордая, неподвижная.

Думаю, ее смутило непокорство моего брата, который вопреки ее воле привел с собой чужестранку. Молчала, вероятно, она потому что не знала как выйти из трудного положения. На щеках ее проступили красные пятна, и я заметила, как на нежной ее челюсти подергивается мускул. Но в величественном ее поведении не было ни единого признака смущения.

Она сидела, уперев обе руки в набалдашник своей серебряной трости. Глаза ее, устремленные над нашими головами, казались спокойными, исполненными непоколебимости. Они двое ждали перед нею. Это безмолвное ожидание тяжестью повисло в зале.

Внезапно что-то нарушило строгость материнского лица. Оно изменилось. Румянец исчез так быстро, как и появился, щеки ее стали пепельно серыми. Одна рука беспомощно упала ей на колени, глаза неуверенно опустились. Плечи ее размякли, и вся она словно съежилась в своем кресле. Быстро и немощно она пробормотала:

- Сын мой... сын мой... тебе всегда тут рады... в твоем доме. Позже поговорим... теперь ты свободен...

Брат поднял глаза - увидеть выражение ее лица. Взгляд его не был столь же проницателен, как мой, но и он ощутил: что-то неладно. Он поколебался, обернулся ко мне. Я видела, он хотел вновь заговорить, упрекнуть мать в холодности. Но я боялась за нее. Я кивнула ему, чтобы они уходили. Он сказал об этом чужестранке, они поклонились и покинули приемную залу.

Я вбежала к матери, но она отправила меня следом за братом, одним мановением руки, не промолвив ни слова. Я так хотела попросить у нее прощения, а она не позволила мне. Я понимала, какая-то тайная мука ее терзает. Я должна была оставить ее. Я поклонилась ей на прощание и ушла. На дворе я обернулась и увидела, как она медленно пошла в свои покои, поддерживаемая двумя рабынями.

Я вздохнула. Сколько бы я ни размышляла, не могу отыскать никаких обнадеживающих признаков на будущее.

А эти двое - брат мой и чужестранка, разорвавшие сердце моей матери - пошли гулять и их не было до самого ужина. Вернулись они, когда уже стемнело. Ни о чем мы не поговорили тогда.

 

* * *
 

Долго вы отсутствовали, сестра моя, тридцать дней? А я вас не видела почти сорок - целый месяц, даже больше. Благополучно ли прошло ваше путешествие? Благодарю богов, что вы вернулись.

Да, с сыном моим все хорошо. Теперь он произносит все слова, и голос его звенит целый день, словно шумный ручеек. Он молчит только когда спит. Так сладко он говорит, сестра моя! Выворачивает слова, путается, и постоянно нас смешит. Не надо бы нам показывать свой смех, если он увидит, что над ним потешаются, тут же начинает злиться и капризничает. Он понимает, это именно над ним смеются. Считает себя мужчиной. Видели бы вы как он вышагивает рядом со своим отцом и все пытается его нагнать, как вытягивает полненькие свои ножки.

О чем вы спрашиваете? Ах, о ней, о жене моего брата... Ответ мой - одни вздохи. Дела моего брата не улучшаются. Да, они все еще тут и ждут. Ничего еще не решено. Брат мой беспокоится, когда видит, как уходят дни, а никакого разрешения его проблемы не видно. Им овладело нетерпение западных людей, он хочет, чтобы его желания немедленно исполнялись. Он забыл, что в нашей стране время не имеет никакого значения, и участь человека может остаться неизвестной до самой его смерти. Здесь ничто не способно перегнать время. Но расскажу вам все.

После того, как они представились матушке, сначала минуло восемь долгих дней. Мы ждали, но не получили никакого известия. Сперва брат мой каждый час надеялся, что что-нибудь произойдет. И не позволял чужестранке выложить вещи из больших чемоданов, с которыми они приехали.

- Нет смысла, - говорил он. - Мы тут только на день-два...

Поведение его было непостоянным. Он принимался смеяться без повода. Веселился, но внезапно умолкал, и переставал слышать, о чем ему говорят. Он походил в такие минуты на человека, внимающего какому-то внутреннему голосу или звуку, неуловимому для окружающих.

Но когда дни прошли один за другим, брат мой стал раздражительным и совсем утратил способность смеяться. Он вспоминал как прошло представление матери и постоянно говорил о нем. То принимался корить чужестранку, что она не выказала достаточного смирения, то обвинял матушку за ее надменность и заявлял, что жена его права, и что безумие кланяться перед кем бы то ни было во время республики. Услышав об этом, я удивилась:

- Разве наша матушка больше нам не мать, с тех пор, как у нас республика?

Все его раздражало и он не слушал, что ему говорят.

Необходимо отдать должное чужестранке - в сущности она не противилась поклониться перед матушкой. Как я поняла, она сказала только:

- Если таков ваш обычай, разумеется, я сделаю как надо, хотя мне кажется глупым кланяться перед кем-то таким раболепным образом.

Она сохраняла спокойствие, вела себя куда благоразумнее, чем мой брат, больше уповала на будущее. Она думала лишь о муже, о том, как вернуть ему счастье. Иногда, видя его досаду, она звала его в сад, или за ворота.

Однажды я наблюдала за ними из окна. Они были в саду. Она говорила ему что-то очень серьезное. Но убедившись, что он не собирается ей отвечать, а продолжает мрачно смотреть в землю, она погладила его легко по щеке и посмотрела на него с улыбкой. Не знаю, о чем они беседовали, оставаясь наедине, но после этих разговоров брат мой известное время чувствовал себя лучше, спокойнее, хотя ожидание и не переставало держать его в напряжении.

Не всегда она бывала столь нежна с ним. Иногда она лишь пожимала плечами своим особым манером и оставляла его в покое. Лишь глаза ее смотрели на него с тем особым глубоким выражением, с каким она всегда на него смотрела. Если он не подходил к ней, она уходила совсем, принималась заниматься, учить наш язык, играть с моим сыном, к которому сильно привязалась, и к которому обращалась ласковыми непонятными словами.

Она начала немного изучать и музыку старинной арфы, и быстро выучилась достаточно, чтобы сопровождать игрой свои песни. Голос у нее трогателен своей глубиной, хотя для наших ушей, привыкших к нежным высоким тонам, он, возможно, звучит несколько грубо, но и мягко одновременно. Ее песни всегда волнуют моего брата. Он становится нежен и пламенен. Я не понимаю их слов, но когда слушаю, чувствую некую смутную темную печаль в глубине сердца.

 

Посланник от нашей матери все не идет. Чужестранка будто перестала думать об этом и заняла свое внимание другим. Каждый день ходила она на долгие прогулки - одна или с моим братом. Я удивлялась как брат позволяет ей ходить одной, это, без сомнения, неприлично для женщины. Но он ничего не говорил. Она возвращалась с улицы, переполненная впечатлениями, изумленная вещами, которые обычно люди даже не замечают, и находящая красивыми самые странные места. Вспоминаю, как однажды она вернулась светясь своей благой улыбкой, словно хотела поделиться чем-то забавным. И когда брат мой спросил ее, она ответила на своем языке, а после он перевел мне ее слова:

- Я наблюдала красоту земли, что рожает зерно. В магазине на главной улице в маленьких коричневых корзинках из вербы выложили зерна самых различных цветов: желтую кукурузу, красные бобы, серый сухой горох, кунжут цвета слоновой кости, бледно-желтую, словно мед, сою, бежевую пшеницу и зеленые бобы. Невозможно было от них оторваться. Какая картина получилась бы у меня, если б я могла взять все эти краски!

Я не поняла, что она хотела сказать. Но она такая и есть - живет сама по себе и находит красоту там, где другие ничего любопытного не замечают. Витрины с зерном никогда не производили на меня такого впечатления. Действительно, зерна разноцветные, но это же естественно. Никто не в состоянии изменить их природу. Нечему удивляться - так всегда было. Для нас такой магазин просто место, где мы покупаем продукты.

Но она все видит странным взглядом, хотя редко высказывает свое мнение. Только все время задает вопросы, а после размышляет над нашими ответами.

Живя с нею день за днем, я начала любить ее. Даже нахожу нечто прекрасное в странной ее внешности и чудных поступках. Она обладает какой-то своей особенной гордостью. Она абсолютно откровенна и ведет себя непринужденно. Даже перед братом моим - своим супругом - она не держится смиренно. Самое удивительное, что у какой-нибудь китаянки он не терпел бы подобных манер, а любые ее грубости словно доставляют ему удовольствие, смешенное с неким страданием, возбуждающим его любовь. Когда он замечает, что она слишком надолго углубилась в чтение, или в изучение языка, или даже заигралась с моим сыном, он становится неспокойным, тревожно поглядывает на нее, заговаривает с нею. И если она продолжает не обращать на него особого внимания, он оставляет свои мысли, желает быть ближе к ней, и так она снова и снова захватывает его в любовный плен. До сих пор я не встречала подобной любви.