Франц Энгел

Еще не приходило никакого известия, сестра моя! Каждый день посылаю я садовника в дом моей матери, спросить о ее здоровье и узнать, не пришло ли письмо от брата. И пятнадцать дней он отвечает одно и тоже:

- Почтенная говорит, она здорова. Но прислуга видит как ей худо; она не может кушать. Что до молодого господина, нет от него еще вестей. Несомненно, по этой причине сердце разъедает тело почтенной. В ее возрасте тревоги плохо переносятся.

О, почему брат мой не пишет? Я приготовила изысканные кушанья для матери и выложила их в тонкие фарфоровые тарелки. Послала их со служанкою, и просила передать:

- Откушайте от этого жалкого мяса, матушка. Оно безвкусное, но так как я приготовила его собственноручно, соблаговолите отведать.

Мне сказали, она попыталась есть, но скоро сложила палочки на стол. Тревога не отпускала ее сердце. Неужели брат мой убьет свою мать? Он должен понимать, что она не переносит грубые манеры Запада. Стыдно ему забывать о долге!

* * *
 

Много часов провожу я размышляя, спрашиваю себя, и не могу ответить: что предпримет брат мой? Сначала я не сомневалась, он покорится матери. Не унаследовал ли он свое тело, свою кожу, свои волосы от нее? Может ли он осквернить эту святость с какой-то чужеземкой?

И более того, с раннего детства брат мой был посвящен в мудрость Великого учителя: «Первый долг каждого человека - самым старательным образом исполнять все желания своих родителей». Когда отец мой вернется и узнает, что придумал брат, наверное, и он скажет свое веское слово. Вот почему я решила сохранять спокойствие.

Сначала я рассуждала примерно так. Но сегодня я похожа на бурный поток, который обращает воды свои в разные стороны.

Мой супруг, сестра, силою любви заставляет меня сомневаться в мудрости старинных обычаев. Вечером, например, он сказал мне странную вещь. Я вам передам, о чем шла речь.

Мы расположились на маленькой террасе с кирпичным полом, которую он построил с южной стороны дома. Наш сын спал наверху в своей бамбуковой постельке. Служанки разбежались по своим делам. Я сидела на садовой скамье, немного встороне от своего господина, как положено. Он вытянулся в длинном тростниковом кресле.

Мы вместе наблюдали полную луну, повисшую высоко в небе. Подул ночной ветер, и по небесной шири со скоростью больших снежных птиц неслись белые облака, которые то закрывали собой луну, то оставляли ее лицо магически блестеть. Облака бежали так быстро, будто сама луна вертелась над деревьями. Ночной воздух был напоен запахом дождя. Сердце мое переполняла эта красота. Вдруг я почувствовала себя очень довольной своей судьбою. Я подняла глаза и заметила, что супруг мой наблюдает за мною. Какое-то чудесное и пугливое счастье затрепетало во мне.

- Вот так луна! - сказал он наконец, и голос его дрожал от радости. - Хотите поиграть на старой арфе, Гуй-Лань?

Я упрекнула его шутя:

- Согласно учению наших старых мастеров, которые ее создали, у арфы шесть ненавистей и семь запретов. Она не издает голоса, когда в доме траур, когда звучат праздничные инструменты, когда арфист несчастен или недостоин, когда давно не разжигался тимьян или в присутствии слушателя, который ей неприятен. Если арфа откажется играть в этот вечер, господин мой, какая из этих ненавистей на нее повлияет?

Он поднялся с усилием и сказал:

- Нет, сердце мое, помню, однажды она отказалась петь, потому что я был одной их этих ненавистей - слушатель, который неприятен. Но теперь? Пусть ваши пальцы сыграют старинные любовные песни, песни поэтов.

Я встала, принесла арфу, положила ее на маленький каменный столик и стоя коснулась струн. Я не знала, что ему спеть. Потом выбрала эту песню:

Холоден осенний ветер,
Светла осенняя луна.
Падают мертвые листья и кружатся.
Замерзший ворон слетел с дерева.
Где ты, любимый мой?
Увижу ли я тебя снова?
Ах, сердце мое плачет в этот вечер -
Я совсем одна!
 

Печальный припев продолжал еще звучать в струнах долго после того, как пальцы мои перестали касаться их. «Одна... одна... одна!» Ветер подхватил эхо, и внезапно весь сад наполнился тоскливым отзвуком. Он так странно дрожал, и разбудил мою печаль, которую я забыла на целый час. Это была печаль моей матушки. Я положила руку на струны, чтобы остановить их вопли, и сказала:

- В этот вечер, господин мой, я - одна из ненавистей. Я, которая играет, печальна, и арфа стонет сама по себе.

- Печальна?

Он встал, подошел ко мне, взял мою руку в свою.

- Моя матушка несчастна, - сказала я едва слышно, положив голову ему на руку, - и ее страдание говорит со мною через арфу. Из-за моего брата. Я чувствую, как неспокойна она в этот вечер. Все тревожатся и ждут его возвращения. Теперь у нее больше никого не осталось, кроме него. Уже давно между нею и моим отцом не существует никакой связи, а я принадлежу другому семейству - вашему.

Сначала супруг мой ничего не ответил. Он достал из кармана чужестранный табак и закурил. Наконец, он произнес спокойным голосом:

- Вы должны быть готовы. Лучше посмотреть истине прямо в глаза. Скорее всего он не подчиниться своей матери.

Я была в ужасе:

- О, почему вы так полагаете?

- А отчего, думаете, он вдруг покорится? - ответил он вопросом на вопрос, выпуская длинные круги дыма.

Я отпрянула от него:

- Нет, не отвечайте мне так, вопросами! Я не знаю... Я не сильна в рассуждениях! Если бы я вообще смогла привести какой-нибудь довод, я бы сказала, потому что его научили смотреть на сыновнее послушание, как на основу, на которой крепится держава. И долг сына...

- Старые основы рушатся... Разрушились уже, - перебил он меня с многозначительным взглядом. - В наши дни необходимы более сильные доводы.

При этих словах меня охватили сомнения. И я вспомнила об одной своей тайной утехе... кое о чем, о чем я никому не говорила. Я прошептала сокровенную свою мысль:

- Но чужестранные женщины такие уродины. Как может мужчина нашего народа жениться на одной из них? У их соотечественников нет другого выхода, но...

Я замолчала, потому что мне было стыдно говорить так о мужчинах перед моим супругом. Но, действительно, как мог мужчина желать женщину, похожую на ту, что мы видели до рождения нашего сына? Эти яркие и плоские глаза, эти бледные волосы, эти грубые руки и ноги? Я знала своего брата, не был ли он сыном своего отца? А отец мой не любил ли более всего на свете женскую красоту? Но муж мой рассмеялся:

- Не все китаянки красавицы и не все иностранки уродины! Дочь Ли, с которой обручен ваш брат, как я слышал, не отличается красотой. Во всех домах говорят, что губы у нее слишком широкие и уголки рта смотрят книзу, как серп для риса...

- Какое дело до этого бездельницам из чайных? - воскликнула я возмущенно. - Она уважаемая девушка и семейство ее благородно!

Он пожал плечами.

- Я только повторяю, что слышал, и что, вероятно, слышал и ваш брат, - ответил он. - Может быть эти разговоры и толкнули его блуждающее сердце остановиться на другой.

Мы помолчали.

- А некоторые из иностранок, - продолжил супруг мой мечтательно, - очень красивы, словно белые звезды! Светлые очи, свободные тела...

Я обернулась к нему с широко раскрытыми глазами, но он меня не замечал, и говорил дальше:

- Их прекрасные голые руки... Уверяю вас, у них нет ничего от той искусственной скромности и сдержанности, которые так портят наших женщин. Они свободны как солнце и ветер. Смехом и танцами они улавливают сердце мужчины, и оно, словно солнечный луч проходит сквозь их пальцы, и теряется в земных недрах.

На миг дыхание мое остановилось. О ком говорил мой супруг? Какая чужестранка научила его думать так? Внезапно горький яд поднялся в моей душе.

- Вы... вы... - начала заикаться я.

Но он отрицательно покачал головой, глядя на меня чуть насмешливо.

- Какая вы женщина! Нет, никто не играл моим сердцем. Я хранил его, так или иначе, до...

Голос его утонул в нежности, сердце мое догадалось о его помыслах и вздохнуло с облегчением.

- Но было нелегко? - прошептала я.

- О, да, иногда было нелегко. Мы, китайцы, жили так обособленно. Наши женщины столь охраняемы и недоступны. Они ничего не открывают. А для молодого человека, как ваш брат, иностранки с их красивой, лебединой плотью, с их чудесными телами, которые отдаются танцу...

- Тише, господин! - прервала я его с достоинством. - Это мужские разговоры. Не хочу слушать. Действительно ли эти люди такие некультурные и дикие, как вы их описываете?

- Нет, - ответил он, - в какой-то степени... потому что народ их молод, а молодость любит суровые наслаждения. Я говорю вам это, так как и брат ваш молод. Возможно, вам неприятно, но не забывайте, что губы его невесты широки и изогнуты серпом для риса.

Супруг мой вновь улыбнулся, уселся рядом со мной и засмотрелся на луну.

Мой муж мудр. Я не могу с легкостью отбросить его слова. Из того, что он сказал мне, я начала понимать, некое преходящее очарование таится в непокрытой плоти этих чужестранок. Когда я слушала его, я смущалась. Я вспоминала сверкающие глаза и смех моего отца и его любимой наложницы. Меня пробирала дрожь, но я не могла изменить течение моих мыслей.

Верно, брат мой - мужчина. И упорное его молчание плохой признак. Это его характерная черта, проявлявшаяся с детства: чем больше он упрямится, надумав сделать что-то по-своему, тем упорнее молчит. Когда он был еще совсем маленьким, рассказывала тетушка Ван, если матушка запрещала ему что-нибудь, он умолкал и еще сильнее стоял на своем.

Я вздохнула и сложила арфу в ее лакированный футляр. Луна совсем сдалась облакам и начал накрапывать мелкий дождик. Настроение вечера изменилось. Я плохо спала той ночью.