Франц Энгел

О, сестра моя, я думала, сейчас, после того, как сын мой остался со мной, я буду рассказывать вам только о радостных событиях. Я ликовала и пребывала в уверенности, что никакая скорбь не способна обрушиться на наши головы. Как же так получается, что до тех пор пока существуют кровные узы, они всегда становятся источником страданий?

Сегодня сердце мое едва выносит собственные удары. Нет, нет, сестра моя, не из-за моего сына. Ему уже девять месяцев и он миленький как сущий Будда. Вы его не видели с тех пор, как он пытался стоять на своих маленьких ножках. Ах, и монах бы засмеялся. Едва он понял, что может ходить, он страшно сердится, если кто-нибудь пытается его усадить. Руки мои недостаточно сильны, чтобы его обнимать. Мысль его полна милой хитростью и свет играет в его глазенках. Его отец говорит, будто он избалован, но я вас спрашиваю, как бы я могла сердиться на такого ребенка, который обезоруживает своим упорством и красотой до такой степени, что я одновременно плачу и смеюсь? О, нет, моя скорбь не касается моего сына.

Я скорблю о своем брате. Говорю об единственном сыне моей матери, который провел последние три года в Америке. Именно он портит кровь моей матери, а и мою тоже.

Вы помните, я вам о нем рассказывала. Как же я его любила в детстве! А теперь столько лет я его не видела и даже редко слышала, чтобы кто-то вспоминал о нем. Мать моя не может забыть, что он уехал из дому против ее воли. Отказался даже исполнить ее приказание жениться на своей невесте. Мать старается не произносить его имени.

А теперь он вновь нарушил ее покой. Ему недостаточно, что он уже повинен в непокорстве. Все ему неймется... Но, смотрите, вот письмо! Вчера его принесла Ван-Да-Ма, наша старая кормилица, которая всегда была в курсе всего, происходящего в семействе моей матери.

Она вошла, поклонилась до земли перед моим сыном, подала мне это письмо и простонала трижды: "Ай, ай, ай".

Я, понимая, что лишь какое-нибудь несчастье могло объяснить такое ее поведение, на миг почувствовала как сердце мое перестало биться.

- Моя матушка... моя матушка! - закричала я.

Я вспомнила как немощно опиралась она на свою трость в последний раз, когда я ее видела, и упрекнула себя за то, что с рождения ребенка только дважды навещала ее, что была поглощена собственным счастьем.

- Нет, не ваша матушка, о, дочь многоуважаемой госпожи, - ответила она и тяжко вздохнула. - Боги продлили ее жизнь, чтобы она успела познать и эту скорбь.

- Не отец ли мой?.. - спросила я тогда и внезапный мой ужас превратился в беспокойство.

- И почтенный еще не пьет из Желтых источников, - ответила она и поклонилась.

- Тогда? - спросила я, посмотрев на письмо, которое она положила мне на колени.

Она указала на него.

- Пусть молодая мать княжеского сына прочтет это послание, - посоветовала она. - Внутри все написано.

Я приказала служанке налить для Ван-Да-Ма чаю, отдала сына своего няньке и посмотрела письмо. Оно было адресовано мне, а подпись была моей матери. Это сильно меня озадачило. Она никогда не писала мне.

После того как прошло первое удивление, я открыла узкий конверт и достала из него маленький листок бумаги. Я узнала изысканные и старательные черты почерка моей матери. Быстро пробежала глазами торжественные обращения, а после мой взгляд остановился на словах, что составляли сущность письма:

"Твой брат, который столько месяцев пробыл на чужбине, написал мне, что желает жениться на чужестранке".

Далее следовали заключительные изречения. Все. Но от этих скудных слов, сестра моя, я почувствовала как обливается кровью сердце моей матери! Я воскликнула:

- О, жестокий и безумный брат! О, жестокий и плохой сын!

Служанки прибежали в мою комнату и принялись меня утешать, и упрашивать, чтобы я не забывала, гнев может отравить мое молоко.

И когда они увидали, что я не в силах остановить своих слез, они все уселись на пол и начали плакать вместе со мной, таким образом изгоняя гнев мой. Поплакав и успокоившись, утомленная поднятым ими шумом, я приказала служанкам замолчать, послала за Ван-Да-Ма и сказала ей:

- Подожди еще один час, пока не вернется отец моего сына, чтобы я открыла это письмо перед ним, и тогда посмотрим, что он прикажет нам делать. Я попрошу позволения сходить к моей матери. А ты пока поешь рис с мясом, приди в себя.

Она тут же согласилась, и я распорядилась поднести ей кусочек свинины. Так я хотела отплатить ей за сочувствие нашему семейному горю.

 

* * *
 

Пока я ждала в своей комнате, когда вернется мой супруг, я размышляла. Я вспомнила своего брата, как бы я ни старалась, я не могла представить его таким, каким он, вероятно, стал теперь - возмужавшим, одетым в американский костюм, смело шагающим по незнакомым улицам той далекой страны, разговаривающим с мужчинами и женщинами... с женщинами определенно, потому что он влюблен в одну из них. Я могла лишь рыться в своей памяти и воображать его себе таким, каким я его знала - милым старшим братом моего детства, с которым мы играли на порогах дворовых дверей.

Тогда он был на голову выше меня, быстрый в движениях, запальчивый, жадный до смеха. Лицо у него было, как у нашей матери - продолговатое, губы тонкие и прямые, брови отчетливо очерченные над миндалевидными глазами. Наложницы завидовали, потому что он был красивее их сыновей. И как бы могло быть иначе? Они, обыкновенные женщины, дочери молодых рабынь, губы у них толстые, как у простонародья, а их брови косматы, как собачья шерсть. А матушка была госпожой в сотом поколении. Ее красота крыла в себе точность и изысканность, она была воздержанна в чертах и красках. Эту красоту она передала своему сыну.

Конечно, он не придавал этому никакого значения. Когда рабыни ласкали его, чтобы выглядеть добрыми в глазах матушки, он нетерпеливо отталкивал их пальцы, гладящие его щеку. Его интересовали лишь игры. Но даже в играх и смехе своем он оставался вспыльчивым. Я как будто вижу его, играющим, нахмурив брови. Решительный во всем, он не терпел чужой воли.

Когда мы играли с ним вместе, я не смела его сердить. Во-первых, потому что он мальчик, и не прилично мне - девочке, самоутверждаться перед ним. Но, прежде всего, я уступала ему, потому что любила и не могла видеть его расстроенным.

Никто не мог видеть его печальным или рассерженным. Служанки и рабыни уважали в нем молодого господина и даже достойная строгость матушки смягчалась в его присутствии. Я не хочу сказать, что она позволяла ему противиться ее приказам. Но часто, мне думается, она ограничивалась такими приказами, которые были в согласии с его желанием. Я слышала, как она отдавала распоряжение рабыне убрать со стола какую-нибудь масленую сладость, перед его приходом. Брат очень любил сладкое и захотел бы это съесть, хотя потом ему стало бы плохо. Матушка боялась, она не сможет ему отказать, если он увидит и попросит вредное кушание.

Так протекала его жизнь в детстве - гладко и легко. Мне не случалось замечать разницу, которую делали между мной и им, так как мне и в голову не приходило, будто я ровня моему брату. Мне не предназначено было исполнять столь важную роль, как он - первый сын и наследник нашего отца.

В те дни я любила своего брата больше, чем кого бы то ни было. Я гуляла с ним в саду, держась за его руку. Мы вместе наклонялись над мелководными бассейнами и искали в зеленых тенях одну интересную золотую рыбку, которую называли нашей. Мы вместе собирали разноцветные камешки и строили маленькие сказочные дворы, подобные дворам нашего дома, но бескрайне миниатюрные и сложные. Когда он научил меня осторожно водить кистью по очертаниям букв в моем первом букваре, поддерживая мою руку своей, я считала его самым мудрым из всех человеческих существ. Выходил ли он из женских дворов, я следовала за ним, словно щенок. Проходил ли он за сводчатые ворота в мужские чертоги, куда я не имела права вступать, я останавливалась и терпеливо ждала его до тех пор, пока он не возвращался.

После, в один прекрасный день, ему исполнилось девять лет. Его забрали из женских покоев и отвели в покои отца и других мужчин. И наша совместная жизнь внезапно разрушилась.

О, эти первые несколько дней! Я не смогла бы их перенести без долгих рыданий. Ночью я плакала, пока не засыпала и мне снилось некое место, где мы с братом оставались детьми навсегда и нам не приходилось расставаться. Много дней прошло, я ходила как прибитая и каждая комната мне казалась пустой без него. В конце концов, моя матушка испугалась за мое здоровье и сказала мне:

- Дочка, это постоянное твое желание видеть брата ненормально. Подобные чувства ты должна сохранить для других родственных связей. Скорбь, как у тебя, была бы уместна только в случае, если бы умерли родители твоего супруга. Ты должна иметь представление о мере, и сохранять сдержанность, это очень важно в жизни. Заполни свои дни уроками и рукоделием. Пришло время серьезно заняться подготовкой к твоей свадьбе.

С того дня я не должна была думать больше ни о чем, кроме приближающейся свадьбы. Я подросла и начала осознавать, что мой путь и путь моего брата не могут идти вместе. Прежде всего, я принадлежала не к его семейству, а к семейству моего жениха. Вот почему я внимательно выслушала слова моей матери и решительно занялась исполнением своих обязанностей.

Мне ясно вспоминается день, когда брат мой пожелал уехать учиться в Пекин. Он вошел к моей матери, чтобы испросить разрешение. Я была там. Так как отец наш уже разрешил ему ехать, посещение матери оказывалось лишь любезностью. Матушка едва ли могла запретить то, что отец наш позволил. Но брат мой стремился всегда соблюдать правила приличия.

Он встал перед нею в своих тонких одеждах серого шелка, так как это происходило летом. На пальце у него сверкал изумрудный перстень. Брату моему нравились красивые драгоценности. В тот день он напомнил мне серебряную тросточку, таким красивым и стройным он мне показался. Он склонил голову из почтения к матери, очи его смотрели в пол. Но я заметила, как блестят они из-под ресниц.

- Матушка, - сказал он, - если вы пожелаете, я бы хотел продолжить учение свое в Пекинском университете.

Она, конечно же, знала, что ей нужно согласиться. А он знал, что она приказала бы ему остаться, если бы могла. Вместо того, чтобы вздыхать и плакать, как поступила бы любая другая на ее месте, она сразу ответила спокойно и твердо:

- Сынок, ты понимаешь, будет так, как отец твой прикажет. Я только мать тебе. Все равно скажу, что думаю, хотя и не смею противиться его воле: я не вижу никакой пользы в твоем отъезде. Твой отец и твой дед завершили свое образование дома. Ты сам с детства учился у самых лучших ученых города. Мы пригласили даже Танга - мудреца из Сэчуань, - чтобы он раскрыл перед тобою тайны поэзии. Чужестранное учение не нужно человеку твоего положения. Уезжая в далекий город, ты подвергаешь опасности свою жизнь, которая не принадлежит тебе полностью, до тех пор пока ты не подаришь нам сына, который продолжит род твоих предков. Если можешь сначала жениться...

Брат мой разозлился и закрыл веер, который держал раскрытым в левой руке, после вновь шумно раскрыл его. Он поднял глаза, и в них сверкнуло пламя непокорства. Матушка подняла руку.

- Молчи, сынок. Я еще не приказываю тебе. Я только предупреждаю. Твоя жизнь тебе не принадлежит. Береги себя.
 

Она опустила голову. Он должен был уйти.

Потом я редко с ним виделась. Только дважды приезжал он домой до моей свадьбы. Нам не о чем казалось говорить, да мы и не оставались наедине. Почти всегда он заходил в женские дворы, чтобы выразить почтение нашей матери или проститься с нею. А я не могла свободно побеседовать с ним в присутствии старших.

Я видела только как он вырос и возмужал. Лицо его лишилось детской нежности. Он потерял и детскую небрежную грацию тела, изящество, которое делало его похожим на красивую девушку. Я слышала, он рассказывал матери, что в чужеземной школе учеников заставляли упражнять свое тело, которое становилось от этого крупнее, здоровее и мускулистее. Волосы он состригал коротко по новой моде, утвердившейся со времени первой революции. Женщины во дворах вздыхали ему во след, а толстая Вторая супруга ворчала:

- Ах, как похож он на своего отца, такого, каким был он в начале нашей любви.

Затем брат мой уехал за моря, и я больше не видела его. Воспоминания начали терять свои черты, замутняться из-за всех этих странностей, которые его окружали. Так что я не могла больше представлять его себе ясно и точно.

Сидя в своей комнате, ожидая супруга, с письмом матери в руках, я поняла, что брат мой - чужой мне человек, которого я почти совсем не знаю.

 

* * *
 

Когда мой муж пришел домой на обед, я побежала к нему со слезами на глазах, и сразу подала ему письмо. Он удивился, спросил:

- Что случилось? Что произошло?

- Читайте... Читайте и смотрите! - воскликнула я и вновь принялась рыдать, глядя на выражение его лице при чтении.

- Глупый парень, ненормальный! - проворчал он сквозь зубы, скомкав письмо. - Как он мог решиться на такое? Да, ступайте немедленно к вашей почтенной матери. Вы должны ее утешить.

После этого он приказал предупредить того человека, который обслуживал рикшу, поторопиться с обедом, чтобы мы не теряли времени. И как только он наелся, я взяла сына и няньку, и попросила рикшу спешить как только можно.

Переступив порог дома моей матери я сразу ощутила какое-то скорбное молчание, обнимавшее все, словно облако, затуманивающее луну. Рабыни делали свою работу перемигиваясь и перешептываясь, а Ван-Да-Ма, которая вернулась со мной, выплакала по дороге столько слез, что веки ее распухли.

Во дворе плакучих ив сидели Вторая супруга и Третья супруга со своими детьми. Только я вошла, они даже не поздоровавшись, принялись меня расспрашивать:

- Ах, прелестный ребеночек! - воскликнула жирная Вторая супруга, потрепала своими ухожеными толстыми пальцами щечки моего малыша и ласково понюхала его ручку. - Сладенький мой! Вы уже слышали? - обернулась она ко мне, важная и серьезная.

Я кивнула и спросила в свою очередь:

- Где моя матушка?

- Почтенная первая супруга не выходила три дня из своей комнаты, - ответила она. - Ни с кем не разговаривает. Дважды в день выходит во внешнюю комнату, отдать распоряжения по хозяйству, распределить рис и еду, и вновь возвращается к себе. Губы ее запечатаны, как у каменной статуи, а очи ее заставляют нас отворачиваться. Мы не смеем с ней заговаривать. Не знаем, о чем она думает.

- Вы передадите нам, что она вам скажет? - попыталась подкупить она меня любезной улыбкой. Но я отказалась удовлетворять ее любопытство.

- Оставьте нам хотя бы маленькое сокровище, мы поиграем с ним, - добавила она.

Протянула руки, взять моего сына, но я ее остановаила:

- Я отнесу его своей матери, - сказала я. - Это развеет ее печаль и отклонит от мрачных мыслей.

Я пересекла приемную залу, после прошла двор пионов, миновала комнаты отдыха для женщин и остановилась перед входом в покои моей матери. Обыкновенно двери закрывала только красная атласная завеса, но теперь за портьерой двери были заперты. Я постучала легонько, ладонью. Никакого ответа. Я постучала вновь. Потом крикнула:

- Это я, матушка! Я, дитя твое!

Тогда я услышала ее голос, словно доносящийся издалека:

- Иди ко мне, дочь моя.

Я вошла, она сидела у своего черного гравированного стола. В бронзовой урне перед священными писаниями на стене горел тимьян. Она застыла опустив голову, в одной упавшей с подлокотника кресла руке она держала книгу. Увидев меня, она сказала:

- Пришла? Я пыталась читать Книгу перемен. Но сегодня я не нахожу на этих страницах ничего, что могло бы утешить меня.

Пока говорила, она покачивала чуть рассеянно головой, и книга выпала у нее из руки на пол. Там она и осталась.

Такое безразличие меня растревожило. Матушка всегда была госпожой самой себе, уверенной и сдерженной. Сейчас я видела, что она слишком долго страдала от одиночества. Я упрекнула себя за излишнюю любовь к своему сыну и нежность к его отцу, которые всецело завладели мною. Давно уже должна была я ее посетить. Как бы я могла рассеять ее скорбные мысли и ободрить ее? Я взяла сына, поставила его перед нею прямо на его толстенькие ножки, соединила маленькие его ручки и прошептала ему:

- Скажи: почтенная матушка.

- По матушка! - запнулся он и поглядел на нее серьезно, не улыбаясь.

Я говорила, матушка не видела его с тех пор как ему исполнилось три месяца. А вы знаете, сестра моя, какой он хорошенький! Кто бы мог устоять перед ним? Взгляд ее остановился на нем. Она поднялась, подошла к позолоченому шкафчику и достала оттуда маленькую лакированную шкатулку. Она отперла ее. Внутри были конфеты с кунжутом. Она взяла несколько и наполнила ручки ребенка. Сын мой засмеялся. Матушка легко усмехнулась и сказала:

- Кушай, маленький мой лотосовый цветочек! Кушай, цыпленочек мой!

Увидев, что она немного успокоилась, я подняла книгу, налила ей чашку чая и поднесла как положено двумя руками.

Тогда она попросила меня присесть. Ребенок играл на полу, и мы наблюдали за ним. Я ждала, когда матушка заговорит. Я не знала, желает ли она вспоминать о моем брате, или нет.

 

Сначала она избегала этого вопроса, сказала:

- Вот, теперь и у тебя есть сын, доченька.

Я вспомнила ту ночь, когда я поведала ей о своей скорби. Теперь в моей жизни расцвела утренняя радость.

- Да, матушка, - ответила я с улыбкой.

- Ты счастлива? - спросила она, не сводя глаз с ребенка.

- Господин мой настоящий князь в своей милости ко мне, смиренной своей жене, - ответила я.

- Ребенок зачат и рожден в согласии, - сказала она рассеянно, все еще глядя на моего сына. - Во всем, на что ни посмотри, он совершенен. Десять частей единства в безупречной гармонии. Красота его абсолютна, нечего и желать более. Ах, - вздохнула она неспокойно, - брат твой был таким ребенком! Лучше бы он умер тогда, я запомнила бы его столь милым и нежным!

Я поняла, ей хочется поговорить о брате, но подождала еще, чтобы разобрать направление ее мыслей. Немного помолчав, она спросила, подняв взгляд на меня:

- Ты получила мое письмо?

- Ваше письмо мне было передано сегодня утром из рук служанки, - сказала я и поклонилась.

Она вновь вздохнула, поднялась и сходила за другим письмом, которое достала из ящика свего письменного стола. Я стояла и ждала, пока она вернется ко мне. Когда она подала мне письмо, я взяла его осторожно и почтительно. Она произнесла:

- Прочти.

Послание было от приятеля моего брата по имени Чу, с которым они вместе уехали из Пекина в Америку. По просьбе моего брата, говорилось в письме, он - Чу Кво-Тин - писал почтенным, чтобы сообщить им, сын их обручился по западному обычаю с дочерью одного из своих университетских учителей. Он - их сын - посылал выражения своего почтения родителям и умолял отменить обязательства перед дочерью Ли, мысль о которой всегда делала его несчастным. Он признавал во всем превосходную добродетель своих родителей и их бескрайнюю доброту к нему - недостойному сыну. Все равно, он хотел знать точно, что он не должен будет жениться на той, с которой его обручили по китайскому обычаю, так как времена изменились. Он - современный человек, решил принять новые нравы и независимый, свободный выбор при решении с кем связать свою жизнь.

Письмо заканчивалось множеством церемониальных сыновних почтительных уверений в любви и подчинении. Вопреки этому, твердое решение брата было ясно и открыто выражено. Он попросил приятеля написать письмо, чтобы самому избежать неудобств непосредственного противостояния с родителями. Пока я читала письмо, сердце мое пылало негодованием против него. Закончив, я согнула лист и молча подала его матери.

- Он умом тронулся, - сказала она. - Я послала ему письмо, приказала немедленно возвращаться.

Я поняла, сколь велика была ее тревога! Потому что матушка моя полностью принадлежала старинному Китаю. Когда по улицам нашего старого и красивого города поставили высокие столбы, соединенные проводами, словно ветви деревьев, между которых протянулась паутина, матушка негодовала против такого святотатства.