Франц Энгел

В то же время бой, данный Катоном новому мышлению, не был боем обреченного, — у него были и сторонники. И их было больше, чем можно предположить. В их числе — консерватор Манлий Торкват, который в 210 году до н.э. отказался быть избранным в консулы на третий срок из-за неприятия новых нравов. Пять лет спустя, герой Второй Пунической войны Фабий Максим упрекает Сципиона в желании «увести собственную армию за тридевять земель, т.е. туда, куда в соответствии с приказом, погонит ее гордыня главнокомандующего». Это мнение разделял и Валерий Флакк. Кстати, именно по его совету Катон выдвинул свою кандидатуру на пост цензора, при условии разделения полномочий с советчиком. Тиберий Семпроний, отец семейства Гракхов, находясь в должности цензора, придерживается столь же жесткой линии, что и Катон, и старается вести борьбу за очищение нравов. Плутарх писал, что каждый раз, когда Гракх Старший возвращался домой после ужина, его соотечественники гасили у себя свет, чтобы он не застал их за продолжавшимся пиршеством. Самое удивительное, что к списку сторонников Катона могли быть причислены и Сципион Эмилиан, и Эмилий Павел. Победитель войск Персея почитал старинные римские добродетели, а его добропорядочность стала легендой. К золоту, найденному в сундуках македонского царя, он не притронулся и все содержимое сокровищницы отдал в государственную казну. Затем Эмилий Павел выдал дочь за сына Катона! Что касается Сципиона Эмилиана, то он, хотя и обучался в эллинистическом духе, оставался сыном своего отца, Эмилия Павла, который наказал ему прислушиваться к мнению Катона. И последний сильно повлиял на Сципиона Эмилиана.

Помимо Катона, против нового общественного уклада взбунтовался чувствующий себя маргинализованным плебс. Однако именно новое поколение не только выбрало Катона на должность цензора, несмотря на всю его жесткость, но и воздвигло ему памятник «за преумножение богатств и радение о благополучии клонящейся к закату Римской республики». Народ тоже почувствовал опасность изменений, вызванных экспансией греческой культуры. На самом деле у разнообразной и всезаполоняющей греческой моды был двойной эффект. Во-первых, она навсегда ломала старую структуру римского общества. Во-вторых, мода четко противопоставила два типа общественной морали, труд и удовольствие, две взаимоисключающие модели воспитания и обучения личности. Мода сыграла роль запала в конфликте поколений.

Римский народ плохо понимал греческую речь и испытывал к чужой культуре граничащие с ненавистью чувства. Вот лишь несколько примеров. Самая распространенная римская поговорка «Греки — отцы всех пороков». А полководец Гай Марий хвастался незнанием греческого алфавита и оправдывался тем, что «его не заботит образование, которое не привило учителям добродетель». Дед Цицерона любил сравнивать римлян «с выставленными на продажу сирийскими рабами, которые чем лучше говорят по-гречески, тем меньше стоят». Грубость высказывания объяснялась неприятием греческой культуры, вызванным непониманием. Римляне были сбиты с толку людьми, подобными Карнеаду, которые могли сегодня доказать одно положение, а назавтра опровергнуть его и доказать обратное со вчерашней убежденностью. Софистические игры представляются для римлян шарлатанством, — Греция же родина комедии! «Если вы рассмеетесь, грек будет смеяться вместе с вами. Если он увидит плачущего друга, он зарыдает, не испытывая горя. Если вы захотите обогреться в холод, он наденет пальто. Вы скажете, что вам жарко, вспотеет он!». Практицизм римлян плохо уживался со склонностью греков к умозрительным размышлениям, «которые могли иметь место везде, в отношении всякого человека, приводить к спорам или обсуждениям тонкостей самых сложных или самых незначительных вещей. Описанная склонность к болтовне считалась слабостью, а главным занятием греков — праздность. Самым страшным оскорблением, нанесенным Крассу, было сравнение его «с эрудированным и мудрым, но праздным и болтливым злобным греком». Можно представить, каким ударом по римскому патриотизму было прогреческое поведение некоторых аристократов, которые ставили личные интересы выше государственных.

Многое известно и о свидетеле настроений народных масс в период борьбы Катона с влиянием греческой моды и падением римских нравов. Свидетелем этого был комедиограф Плавт, живший во времена, когда римляне начали осознавать опасность падения общественной морали и предпринимать меры против засилья греческих обычаев в жизни Рима. Очевидно, что Плавт испытывал значительное влияние греческой традиции Невия, и он не отрицал этого факта. Он даже хвалился этим в прологах ко многим комедиям, наверное, чтобы понравиться власть имущим и привлечь внимание публики модными веяниями. Но карикатурные портреты греков из стилизованных под греческие образцы произведений вызывали у ликующей публики чувства шовинизма и гордости за национальные традиции. Обрадованный зритель видел на сцене бесцельно прогуливавшихся «мелких жалких греков», (грекули), на все готовых ради наживы и напыщенных от самодовольства, и греческих плутов-философов. Как раз о них повествовал в одной из комедий тунеядец Куркулий, «о греках в коротких плащах, не выходивших из дома без головного убора, корзин и книг, в стельку пьяных, беседовавших друг с другом; об этих ссыльных рабах, кидавшихся вам под ноги и преграждавших вам дорогу, шатавшихся и разглагольствовавших, вечно под хмельком просиживавших в тавернах. Если греки эти что-то стянули, то тогда наступал черед веселья, а затем, они, угрюмые и пьяненькие, убирались прочь». Плавт даже ввел словцо, охватывавшее весь спектр привнесенных греками нравов, — реrgrаесаri, что значило «жить на греческий манер» и было приравнено к жизни в излишествах. По тому же образцу в комедиях Плавта изображены и многие рабы, которым их знатными хозяевами вменялось в обязанности воспитывать и обучать сыновей, доучившихся до потери морального облика. Так, например, один из персонажей, Транион, осыпал бранными упреками управляющего: «Всякий раз, когда почувствуешь желание, пей и пропивай родовое поместье, развращай лучшего юношу, сынка твоего хозяина, пейте дни и ночи напролет, живите по-гречески, покупайте все лучшее, что есть на рынках! Не это ли тебе приказывает исполнять твой хозяин?!» А ведь молодежь быстро наматывала на ус подобные уроки! Они не хотели больше, чтобы учитель воспитывал и обучал их дисциплине и добродетели. Лидий, учитель юного Пистоклера, горько жаловался отцу своего питомца: «В молодости ты должен был слушаться своего учителя и в городе следовать за ним повсюду. Если ты опаздывал в гимнасий, он строго наказывал тебя. Вернувшись домой после спортивных упражнений, ты прилежно читал, и стоило ошибиться хоть в одном слоге, твоя кожа становилась более пестрой, чем корсаж кормилицы». Но отца эти слова не убедили, и он заявил, что «нынешние нравы тоже сильно изменились». Лидий не сдавался и во всем обвинял тлетворное влияние современных нравов: «Стоит педагогу лишь прикоснуться к семилетнему мальчику как тот разломает школьную доску о его голову!» Педагог начал жаловаться своему хозяину а тот, довольный поведением сына, вскричал: «Сын, ты будешь достойным нашего рода, только когда найдешь, чем ответить на оскорбления!» Поруганный и отруганный учитель шел прочь, «а голова его, подобно светильнику, была перемотана масляными повязками». Греки, эти не внушавшие никакого доверия безбожные чужаки, научили римскую молодежь бесстыдству и страсти к удовольствиям. Цицерон, хотя и признавал превосходство греческой литературы, отмечал интеллект и словоохотливость греков, все же считал, что у них нет «точности свидетельств, веры», — тех качеств, которые никогда не отличали греческую нацию. Грекам не были знакомы понятия осмысленности, мужества, самоценности каждой вещи». Таким предстал Периплектомен, персонаж комедии Плавта «Miles gloriosus». Он без конца болтал, восхваляя свои достоинства. Речи этого разнузданного болтуна были апологией изнеженного индивидуализма, распущенного эгоизма и неумело прятали отчетливое осознание собственного превосходства под маской вежливости. Если его приглашали на ужин, Периплектомен использовал весь арсенал записного обольстителя: он никого не перебивал, не сплевывал, не сморкался за столом, не волочился за чужими спутницами. Кроме того, он не бросался жадно на блюда и даже спьяну не завязывал горячих споров. Как все признают, его стоило приглашать, ибо он «тише спокойного моря, мягче дующего ветерка», он был не только желанным гостем, но и самым умелым танцором. Его единственным богом была свобода. Он говорил, что «хочет жить для себя». Жена? Ошибкой было бы допускать эту «шавку» к домашним шароварам. Конечно, он смог бы полюбить женщину, способную сшить ему к зиме теплую и мягкую одежду, но такая птичка была редкостью для той эпохи, а те женщины, кого он знал, истратили бы все серебро на подарки себе любимым или прочим людям. Периплектомена вполне устраивали подруги, которые сами дарили бы ему подарки.

Дешевое эпикурейство этого персонажа органично вписывалось, по мнению Плавта, в общую картину морального облика наводнивших Рим греков. Действительно, иностранцы и их уклад оказали значительное влияние на перемены в римских нравах. К примеру, состоятельные женщины в мгновение ока прельстились модными новинками, что и было предсказано Катоном в его речи в защиту закона Оппия. Любая новая вещица означала тягу к роскоши и деньгам. Герой комедии Плавта «Скупой», старый скряга Эвклион почитал за счастье, что он не был женат на женщине с приданым, поскольку дорогие свадебные кольца и свадебные подарки привели бы «к спесивой жизни, к властному восседанию в отделанных слоновой костью, тканями и пурпуром повозках», т.е. ко всем тем атрибутам роскоши, что низводили супруга до прислуги». Когда невеста отдавала жениху приданое, она заявляла свои претензии на «жизнь в пурпуре и золоте, среди служанок, мулов и погонщиков мулов, ливрейных лакеев, ловчих, повозок», а за перечисленными людьми и вещами уже следовал целый отряд поставщиков модных вещей: «сукновал, вышивальщик, ювелир, ткач-специалист по изделиям из льна, ткач-специалист по бахроме, белошвейка, красильщик в розовый, оранжевый, фиолетовый, желтый цвета, торговцы нижним бельем, обувью, сапожники и закройщики сандалий, не говоря уже о торговцах бюстгальтерами и корсетами». Подобные женщины были разорением и погибелью своих мужей. Но чужеземное пагубное (по убеждению сторонников Катона) влияние моды распространялось не только на материальную сторону жизни. Подверглось изменениям и умонастроение римлян, которые поначалу радушно приняли греческую философию и отнеслись к ней с интересом. Скорее, именно философия стала неким нравственным оправданием новоприобретенной тяги римлян к всевозможным удовольствиям. Первым, кто извлек из этого выгоду, был Эпикур. Философская доктрина его афинской школы не предполагала разнузданных удовольствий, а лишь предлагала искать высшее наслаждение в отсутствии страданий. Эпикур писал, что «достичь предела высшего наслаждения можно только путем полного отречения от страданий». Умение владеть собой противопоставлялось эпикурейским учением одержимой погоне за наслаждением. Но необходимо учесть, что те римские философы, которые первыми стали разбирать доктрину Эпикура, принадлежали к народу, почти не приученному к анализу мыслительной деятельности, и, наверное, несколько неверно восприняли его учение. Эпикурейство захватило не только учеников философа. В результате вот в каком виде доктрина дошла до римлян: «Вкусная еда является источником и основой всякого блага» или «Конечно, нужно уважать порядочность, чтить добродетели и прочие человеческие положительные качества, если они способствуют нашим наслаждениям; если же нет, то о них и вспоминать нет необходимости». Если сравнить эти положения со строгой старой римской моралью, провозглашавшей идеалы энергичности и труда, то становится ясно, какой шок вызвало новое философское учение и какой находкой оно стало для римлян, искавших новые идеалы счастья. И уже никого не волновало, что эпикурейство было неверно истолковано и свелось, по сути, к размытому и вульгарному гедонизму, наглядным последователем которого был упомянутый Периплектомен.

Упадок старой римской морали в конце III века до н.э. сопровождался колебаниями религиозного курса государства. Под влиянием новой греческой философии или без него духовная жизнь Рима пропитывалась сомнением. Нужно отметить, что уже тяжкие годы Второй Пунической войны породили скептическое отношение к действенности силы богов. История Рима знает немало примеров неприятия власти богов или даже презрения к ней. Самые высокопоставленные лица государства обращали все меньше внимания на предзнаменования и все реже совершали жертвенные обряды. Когда в день битвы при Пидне произошло лунное затмение, Эмилий Павел совершил торжественный обряд жертвоприношения. Плутарх по достоинству оценил уважительное отношение правителя к воле богов и подчеркнул: «Эмилий Павел совершил прекрасный поступок, согласно взятой на себя роли жреца, тогда как остальные увидели в этом поступке проявление честолюбия». На самом деле жреческие обязанности обременяли аристократию. Чаще религиозные полномочия передавались молодым людям и были знаком продвижения в карьере. Народный религиозный пыл также остыл. Процесс вымирания деревень и перемещения сельского населения в город не был случайным. Ни для кого не секрет, что деревня всегда была обителью традиционных верований и морали, а город постоянно находился в эпицентре влияния чужеземных культур. Влияние это подчеркивалось тем фактом, что Рим воспринял греческую систему почитания богов наравне с греческими религиозными традициями. В 204 году до н.э. в связи с нанесенным войнами ущербом Сенат решает призвать на помощь греческих богов. Различные восточные верования также получили распространение на Апеннинах, как, например, проповедованный неким греческим жрецом оргиастический культ Вакха. В Риме вокруг вакханалий разгорелись настоящие страсти. Служители Вакха обещали приобщенным бессмертие через сублимацию страданий. Во времена безвластия многих привлек мистический путь поиска любви и братства, путь от пьянства к коллективному помешательству. Эротический характер культа воплощал искомое счастье. Не понимавшие смысла верования неприобщенные смотрели на кричащих и пророчествовавших на ночных улицах мужчин и женщин со спутавшимися волосами, с факелами в руках. Мужчины и женщины бежали к водам Тибра, ныряли и выплывали с непогаснувшими факелами, так как на серу попадала известь. В лесу на берегу Тибра, неподалеку от Авентинского холма монахи приобщали к новому верованию юношей и девушек. Там, вызванные сексуальным насилием крики новообращенных заглушались общим воем и звуками ударных инструментов. И подобные церемонии случались пять раз в месяц! Разврат грозил крахом политической и духовной стабильности Рима, и власть имущие сразу же подумали о готовившемся заговоре под личиной обрядов крайней степени разнузданности. Дело было предано огласке благодаря одному случаю. Молодая вольноотпущенница прослышала об этой секте от третьих лиц. К тому же любимый ею юноша объявил, что и она должна совершить обряд приобщения. Она испугалась за его судьбу и предпочла найти консула и выложить ему все, что знала. Ее поступок послужил поводом для начала судебного разбирательства, которое и привело к получению полной информации о деятельности секты.

Греческая культурная экспансия вполне могла представлять опасность для Римской республики. Иноземные верования и философские учения подрывали религиозные основы римского общества и даже само понятие патриотизма. Так, многими разделялось заявление Сократа о том, что он был гражданином мира. Распутная молодежь, плутоватые рабы, свободомыслящие старики, женщины легкого поведения, сводни и прочие герои комедий Плавта были иллюстрацией разврата на греческий манер. Греческая мода и ее тлетворное воздействие на жизнь Рима привели к появлению реакционно настроенных кругов. В административной среде также принимались меры, законы против увлечения римлянами роскошью. Один из законов ограничивал число ужинающих за одним столом и расходы на званые трапезы, другой закон, рьяно защищаемый Катоном, урезал права женщин по наследованию имущества, чтобы те не могли владеть значительным личным состоянием, что неминуемо привело бы к росту расходов.

В 186 году до н.э., согласно итогам проведенного консулом Постумием Альбинием расследования, Сенат принял сенатус-консульт, запрещавший проведение вакханалий, и начал преследовать приобщенных к культу Вакха, что привело к единовременному задержанию семи тысяч человек, а остальных — спустя месяцы и годы после вступления решения Сената в силу. Также было принято решение о сожжении религиозных сочинений, приписываемых Нуме Помпилию: речь шла о свитках, написанных религиозными «совратителями», имевших целью видоизменение римской религии в духе пифагорейства.

В описываемую эпоху незавидная доля досталась и философии. Стала очевидна политическая подоплека борьбы против греческой философии: боролись с ней те, чьими врагами были аристократы-любители эллинистической культуры. Уже в 182 году до н.э. на холме Янникул были сожжены книги, содержавшие философские рассуждения. В 173 году до н.э. эпикурейцев вообще изгнали из Рима, поскольку они «проповедовали доктрину наслаждения». В 161 году до н.э. «риторы и философы должны были покинуть Рим простым постановлением Саната, так как им нельзя было там более находиться». В 155 году до н.э. Катон попросил Сенат о скорейшей высылке из страны философов (среди которых был и Карнеад), остававшихся в Риме в качестве послов. Здесь следует упомянуть, что Карнеад оказался в центре скандала, когда в течение двух дней представил две взаимоисключающие теории о правосудии, что заставило Катона задуматься о последствиях такого шага для незыблемости убеждений сограждан. Даже Катон выбрал латынь для написания труда о происхождении Рима в знак протеста против прецедентов, подобных написанным по-гречески сочинениям римского историка Фабия Пиктора.

Наконец, засилье греческой моды и борьба с нею наиболее явно сказалась в театре. Влияние эллинизма на рубеже III—II веков до н.э. только росло. Театр был объектом всеобщего интереса. В 240 году до н.э. Ливии Андроник познакомил римскую публику с греческой драмой, и, начиная с этой даты, роль сценических представлений становилась все больше. В 194 году до н.э., по предложению Сципиона Африканского, цензоры должны были резервировать первые ряды для сенаторов. В 179 году до н.э. по приказу цензора Эмилия Лепидия было построено здание со сценой с украшенным задником, которая располагалась перед амфитеатром зрительного зала без кресел. В 174 году до н.э. по распоряжению цензоров стали возводить каменные сцены для всевозможных игр. Однако Сенат воспротивился этому и принял решение о разрушении театров под предлогом, что театры служили разложению общества и были школой разврата. По приказу цензоров большинство театров разрушили. Историкам известен случай, когда в 155 году до н.э. консул велел разрушить построенный по приказу цензора Кассия театр, который казался консулу центром пагубного воздействия греческих соблазнов на римскую публику.

В ту эпоху реакционное отношение к греческой культуре уже укоренилось в сознании римлян благодаря непримиримой позиции некоторых влиятельных, подобно Катону, людей и глубокой неприязни ко всему чужеземному со стороны римского плебса. Но добились ли своего противники греческого засилья?

Ответ на поставленный вопрос окажется очевидным, если проследить отношение римлян к греческой моде в целом в середине II века до н.э. Почти сразу становится ясно, что принятые законы и прочие меры, направленные против распространения греческих нравов были крайне неэффективны. Маниакальное влечение знатных господ к роскоши, их жадность и желание походить на хваставшихся прогреческим поведением аристократов с годами лишь усиливалось. От случая к случаю изгонявшиеся из Рима волею властей риторы, грамматисты, философы непременно возвращались, еще более жадные до обогащения, при этом число их постоянно росло. Новая волна популярности ожидала стоиков. Естественно, что полученное юными аристократами образование не могло так скоро выветриться, — теперь оно основывалось на иных, ставших им родными, ценностях. Поведение знатной молодежи сильно отличалось от поведения их предшественников и уже не могло поменяться. Философам удалось сформулировать вызывавшие сомнения проблемы, и ничто не могло вернуть римлянам религиозную убежденность их предков. Происходившие в жизни процессы уже не объяснялись одним провидением богов. «По желанию, наличием божественной воли или игрой случая объяснялось все, что не могла (или это было крайне сложно) объяснить умственная деятельность человека, как то бури, сильные ливни, засуха, заморозки, неурожаи... Конечно же, находясь во власти случая, легче всего было опираться на общественное мнение, проводить время в молитве, совершать жертвенные обряды с целью умилостивить богов, прислушиваться к довольно предсказуемому мнению оракула в надежде на скорейшее завершение стихийных бедствий. Но когда человеческий ум способен постигнуть причину или догадаться о происхождении явления, тогда представляется неразумным относить его существование на счет воли богов». Приведенная речь Полибия была обращена к юному Сципиону, и отныне скептицизм прочно засел в мозгах римлян. Век спустя, именно эту точку зрения полностью воспринял почувствовавший призвание прорицателя Цицерон, написавший затем два труда о божественной власти. Политика Рима тех лет была обильно пропитана подобным отношением к божественному началу, поскольку молодые аристократы, призванные впоследствии к управлению государством, воспринимали при обучении схожую систему ценностей. Выше уже было охарактеризовано воздействие дружбы Полибия на Сципиона Эмилиана. Также на него повлияли идеи предшественника Диогена, философа Панеция, одного из трех упомянутых философов, наделавших столько шума в 155 году до н.э. Весь круг приспешников Сципиона, например Лелий, прошли курс обучения у этого уроженца Родоса, стоицизм которого отчасти основывался на учении Платона. Даже после победы над Карфагеном Сципион посещал его. Римского правителя поражала мудрость Панеция и его знание региона, которые помогали полководцу разрешать связанные с восточными походами проблемы. Доктрина Панеция легла в основу римской модели стоицизма. Его моральная концепция была идентична римской: следование основным добродетелям, приверженность поступку, воспитание в человеке гражданских чувств и чувства долга, желание служить отечеству. Он говорил, что «любое общество должно базироваться на правосудии». Такое мировоззрение не могло не прийтись по вкусу многим, нашедшим в нем прямое наследование старой римской морали, что и явилось причиной популярности взглядов Панеция. Сципион нашел это учение весьма привлекательным и потому, что родосский философ говорил о неоспоримом превосходстве человека действия, а точнее, вождя (dux), над остальными. Подобное убеждение соответствовало проповедовавшемуся в роду Сципионов культу человека-героя и оправдывало римские завоевания. Неприятным следствием стоицизма для жизни Рима было то, что эта доктрина подпитывала и провоцировала серьезные политические разногласия в конце II века до н.э., в частности несогласие с действиями властей Тиберия Гракха. Различающиеся взгляды стоиков на роль правосудия раскололи это течение на два лагеря: один образовался вокруг Диогена Вавилонского, рассматривавшего спорное понятие с утилитарных позиций; второй — вокруг Панеция, который впервые ввел для характеристики правосудия понятие гуманности. Расхождения эти привели к столкновению на политической арене двух линий, представленных соответственно Тиберием Гракхом и Сципионом. Приведенный пример позволяет понять, насколько эллинистический тип мышления воздействовал на умы правителей Рима.

Эллинизм необратимо изменил римскую культуру. Люди, равные по величине Сципиону Эмилиану, стали играть принципиально новую роль в историческом развитии Рима, они также по-новому осмыслили и свою деятельность. Благодаря изменению значения понятия «otium», или культурного и прибыльного досуга, призванного служить моральному и умственному облагораживанию граждан, стал необходимым пересмотр соотношения между долгом и правами. Сложился новый тип человека, общественные функции которого более не ограничивались политической деятельностью, отбыванием воинской повинности и совершением религиозных обрядов. Гражданин отныне стремился жить со вкусом. Римляне старой формации понимали под новым искусством жить стремление к разврату, обвиняя живущих на новый лад сограждан в том, что те стояли у истоков растления общества. Люди старой закалки часто не делали различия между приобщением к культурной жизни одних и простым стремлением к роскоши других. В их глазах достижения эллинизма составляли одно целое с излишествами роскоши, заслуживавшими порицания. Действительно, граница прослеживалась далеко не всегда. Один римлянин изучал греческий язык, движимый чистым желанием обогатить свою личную культуру чтением греческой литературы; другой занимался тем же с единственной целью кичиться своей образованностью и выставлять свои знания напоказ. Итак, был ли познавательный пыл первого вызван именно произведениями прочитанных философов, или же он только рисовался, следуя моде, и не желал компрометировать себя в чужом мнении? Примеров такого поведения предостаточно. Так, Гракх Старший, гордясь произнесенной на греческом языке речью на острове Родос, решает опубликовать ее. Альбуций старался жить в Афинах жизнью истинного грека; и Луцилий подтверждал, что слова в его речах были подобраны, словно элементы мозаики (Луцилий в шутку сравнивал построения его речей с «пестрой мозаикой или плиточным настилом»). Сципион Эмилиан также заразился этой эпидемией. По свидетельствам Диодора и Плутарха, он декламировал отрывки из Гомера перед руинами Карфагена, а также тогда, когда получил известие о гибели Тиберия Гракха.

Римляне писали на греческом языке: в частности, так делали большинство историков. Самое забавное, что римлянам приходилось переводить на латынь произведения своих соотечественников! Хорошо еще, что некоторые литераторы соглашались с Катоном и продолжали писать на родном языке. Но даже для Катона не существовало прививки от эпидемии эллинизма. Известно, что он был образованным человеком и знал греческий язык и литературу. Мало того, Полибий писал, что в конце жизни он позволял себе цитировать «Одиссею»! В 149 году до н.э., в последний год жизни, Катон, желая выразить в словах славу покорившего Карфаген Сципиона, прибегнул к стиху, в котором Цирцея рассказывала Одиссею о всемогуществе богоподобного Тиресия: «Он один обладает мудростью. Другие лишь колыхающиеся тени». И вот уже сам Катон поддался влиянию моды! Он осознавал это и все более примирительно относился к греческой культуре, не находя сил для продолжения борьбы с захлестнувшим Рим новым валом эллинизма. Он признавался, что, «прожив жизнь с одним поколением, невыносима была сама необходимость защищать свои позиции и взгляды перед другим». Несмотря на внутреннее сопротивление, установленные новой модой манеры коснулись и его, и кто бы ни занимался изучением жизненного пути сурового консерватора, некоторые противоречия не могут не поразить. Так, Катон отказался отдать своего сына на обучение греческому учителю. Он не выносил, чтобы учительствующий раб мог в наказание ударить сына римского гражданина. В то же время Катон содержал некоего раба-грамматиста Хилона, дававшего уроки детям прочих римлян, который отдавал заработанное своему хозяину, Катону! Еще один пример: Катон подготовил труд по сельскому хозяйству, где он напоминал, что римлянин прежде всего являлся хорошим крестьянином и что хороший гражданин был одновременно и хорошим земледельцем. Он отметил, что для нормального функционирования поместья был необходим неусыпный надзор хозяина. Он ополчился на новых владельцев, живших в городе, лишь время от времени наведывавшихся в свои угодья и заставлявших своих рабов работать с веревкой на шее. Из его труда видно, как привязан был Катон к своему участку на землях сабинского племени. Но что же произошло? Он заметил мизерность и нерегулярность приносимого этой землей дохода. Тогда Катон решился переселиться в Рим и вложить деньги в более надежные и прибыльные предприятия: он скупал водоемы, термальные источники, сукновальни, пастбища и леса и постепенно стал крупным собственником в ущерб небогатым и не выдерживавшим конкуренции крестьянам, вынужденным бежать в города. К тому же, как тут не вспомнить вторую женитьбу Катона в семьдесят лет? В те годы он жил у своего сына, того самого, что взял в жены дочь Сципиона Эмилиана. В доме жила также молодая рабыня, дочь секретаря суда, хорошо знакомая Катону. И вот, суровый и безупречный цензор растаял словно какой-то юнец. Ночью он тайком пробирался в ее комнату. Маневры Катона не остались незамеченными к великому неудовольствию сына и невестки. Плутарх рассказывал, что сыну было стыдно за отца. В конце концов Катон решился на разговор с отцом девушки, чтобы объявить тому, что он подыскал для нее хорошую партию и что препятствием был лишь почтенный возраст жениха. Отец служанки полностью доверился хитрому старику. Каково же было его удивление, когда он узнал, что женихом-то и был сам Катон! И свадьба состоялась...

Катон умер в 149 году до н.э. Три года спустя, Карфаген пал к ногам Сципиона Эмилиана, достигшего вершины славы. Значило ли это, что эллинизм и греческая мода одержали верх над спесивостью и косностью римлян-консерваторов? Это было не совсем так. Скорее наоборот, многие любители греческой культуры так повлияли на управление Римом, что правители принимали ограничительные меры по отношению к эллинистической экспансии. Греческие нравы уже тесно переплелись с жизнью римлян, но энтузиазма ко всем ввозимым новшествам поубавилось. Середина II века до н.э. мало чем напоминала эпоху правления Фламиния, великодушного освободителя греческих земель, когда он в честь собственного триумфа приказал провести по Риму сто четырнадцать золотых корон, отданных в дар Грецией. Толпа уже не приходила в исступление от вида шедевров греческой культуры, от изысканности манер, готовая во всем подражать поразившему ее новому образу жизни. Греки находили вполне естественным, что римляне освободили их и не давали им права формально считаться хозяевами положения. Римляне в свою очередь ждали от новоприобретенных «друзей» знаков признательности. Существовавшие размолвки открыли римлянам глаза на глубокую пропасть между греческим и римским сознанием, а также на опасность греческого образа жизни для римской морали. Противники греческого влияния во главе с Катоном не шли ни на какие уступки но все же были обречены на поражение. После победы римских войск при Пидне греческие нравы стали неотделимой частью нравов римских. Но даже те, кто был рад привнесению греческой культуры в жизнь Рима, начали осознавать опасность, которую представляла эллинистическая культурная экспансия для старых национальных устоев, и усилили бдительность относительно влияния Греции на Рим. Будучи избранным на должность цензора в 142 году до н.э., Сципион сказал: «Я буду полезен Отечеству, так же как усыпанный гвоздями ошейник полезен для собаки». За сорок три года до произнесения этой речи те же слова говорил Катон, непримиримую строгость которого Сципион ставил всем в пример. Новоявленный цензор также начал вести борьбу против растления нравов и упадка воинской дисциплины. Вот чему научила римлян греческая культура! Как бы эллинизм не наплодил в Риме слишком много прогречески настроенных граждан, готовых забыть традиции предков. Именно перед такой позицией Сципиона преклонялся Цицерон, считавший его идеалом среди тех, «кто сумел сочетать семейные и национальные традиции и все премудрости Сократа. Сципион объединил эти модели общественного поведения, когда на основы жизни предков ложился свет научного знания. Такой человек представляется мне завершенным и достойным всяческой похвалы». Таков был культурный компромисс, к которому пришел римлянин тех лет. Уже невозможным считалось сказать, подобно персонажу Теренция, что молодежь «занята лишь лошадьми, собаками и философами», или, подобно Луцилию, утверждать, что одежда, осел, собственный раб и крыша над головой куда полезнее какой-либо философии. Новая модель поведения требовала от гражданина честности и ясности видения мира, что требовало некоторых сомнений в душе. Греческая культура почиталась благом, развивавшим мышление и помогавшим в учении, но считалось «чрезвычайной ошибкой проведение жизни в непрерывном единении с ней». Эллинизм на римский лад продолжал признавать поступок единственным благом и презирал книжников, «проводивших жизнь в ответах на заданные любым человеком любые вопросы». Помимо указанного повода для неприятия греческого мышления, философия, медицина и искусства оставались в сознании римлян рабскими занятиями. Так, граждане часто кичились тем, что не разбираются в искусстве. Конечно, многие граждане уже выбрали тот или иной недостойный род деятельности, но вынуждены были скрывать это. Сципион не признавал искусство танца, все еще считавшегося для римлян преступным и распутным занятием. Назвать кого-либо «танцором» значило жестоко оскорбить этого человека, что приводило к серьезной ссоре. Именно так назвал Катон из Утики Мурену, и, вставший на защиту последнего, Цицерон вынужден был признать, «что танцующий человек либо пьян, либо сошел с ума». Тот же Цицерон, выдвигавший обвинения против сообщников Катилины, привел в пример их женственную наружность и развратное поведение; затем в качестве высшего обвинения он добавил, «что те пели и плясали». Сципион Эмилиан был потрясен, когда увидел в танцевальной школе среди пятисот детей двенадцатилетнего сына известного в Риме человека, танцы не были достойны такого человека. Приятие греческой культуры вошло в моду, но столь же модной даже у римлян любителей Греции была и ее критика, призванная продемонстрировать различие между двумя культурами и сохранить национальные традиции и ценности. Греческое влияние отнюдь не стало меньшим, и римляне отдавали себе в этом отчет. Век спустя Цицерон описал Афины как источник воспитанности, науки, религии, сельского хозяйства, правосудия, законодательства... Во время правления императора Траяна, Плиний Младший написал другу Максиму об Афинах те же слова. Но, по свидетельству Цицерона, авторитет Греции неумолимо падал, Рим осознал себя настоящим хозяином мира, для которого признание заслуг бывшего соперника представляло едва ли не главную угрозу. В эпоху правления Сципиона Эмилиана основной задачей Рима было национальное самоопределение, что не могло не сказаться на характере греческого влияния, которое представляло собой внешнее оформление всех сфер жизни Рима и сводилось к культурно-вспомогательной функции. Таким образом, греческая культура не затрагивала римские национальные добродетели. Рим уже не мог обойтись без культурной поддержки со стороны Греции, но был способен ограничить воздействие чужеземных нравов.