Франц Энгел

С утра я пошёл на службу в Верховный апелляционный суд Пруссии. Он, как и всегда, стоял серый, прохладный, просторный, чуть отвернувшийся от улицы за газонами и деревьями. По его широким коридорам и переходам сновали похожие на быстрых, бесшумных летучих мышей в своих чёрных, развевающихся тогах адвокаты с ледериновыми папками в руках, с сосредоточенным, вежливым выражением лиц. Еврейские адвокаты как и всегда вели свои дела так, как будто это был обычный день среди всех прочих дней.

И я, как будто это был обычный день среди прочих дней, пошёл в библиотеку (заседания суда у меня не было), устроился за длинным рабочим столом с материалами дела, по которому я должен был составить экспертное заключение... 

Что было первым посторонним звуком? Хлопок дверью? Раздавшийся резкий неартикулируемый выкрик, команда? В какой-то момент все вздрогнули, все почувствовали, что уже не читают и думают, а напряжённо вслушиваются. Всё ещё царила сосредоточенная тишина, но только природа её изменилась: это была не рабочая тишина, но тишина страха и ожидания. Снаружи раздался топот, грубая, громкая беготня по лестницам, затем далёкий, непонятный шум, вскрики, хлопанье дверей. Несколько человек поднялись, подошли к двери, открыли её, выглянули, вернулись назад. Другие подошли к вахмистрам, поговорили с ними, всё ещё тихо поговорили — в этом зале можно было разговаривать только шёпотом. Шум снаружи становился всё слышнее. Во всё ещё сохранявшейся библиотечной тишине кто-то проговорил: «Штурмовики». Другой голос чуть громче обычного весело отозвался: «Жидов выбрасывают», и двое или трое человек рассмеялись. Смех в это мгновение был страшнее, чем само это событие: с быстротой молнии подумалось, что вот и здесь в этом зале читают умные и сложные книжки нацисты.

Беспокойство и беспорядок стали видимы — прежде они были только неясно, но грозно ощутимы. Работающие поднялись со своих мест, заговорили друг с другом, совершенно бессмысленно и медленно принялись ходить по залу. Один господин с ярко выраженной еврейской внешностью молча закрыл все свои книги, бережно поставил их на полку, уложил своё дело в папку и вышел. Не успел он выйти, как в дверях появился некто, вероятно, обервахмистр, и громко гаркнул, правда, не слишком грубым голосом: «В здании — штурмовики. Господам евреям лучше сегодня остаться дома». Одновременно будто для иллюстрации этих слов снаружи заорали: «Евреи — на выход!» Кто-то ответил: «Уже вышли», и снова я услышал два или три радостных смешка. Я увидел смеющихся: это были юристы-референты, такие же, как и я...

Вахмистры более чем обычно пытались продемонстрировать, что готовы стушеваться и исчезнуть. Это были библиотечные вахмистры. Один или двое из читателей закурили — здесь! в библиотеке Верховного аплляционного суда Пруссии! Вахмистры молчали. И это тоже была революция.

Sightseer’ы (любители достопримечательностей — англ.) позднее рассказывали, что происходило в здании. Никаких чудовищных историй, о, совершенно никаких. Заседания были по большей части отменены. Судьи сняли свои тоги и вполне цивильно, скромно покинули помещение. Они шли по лестнице, чуть ли не на каждой ступеньке которой снизу доверху стояли штурмовики. Только в адвокатской комнате случилось безобразие и бесчинство. Адвокат-еврей влепил пощёчину штурмовику и был жестоко избит. Я узнал, кто был этот адвокат: фронтовик, пять раз раненный, потерявший глаз, он дослужился до чина майора; на свою беду он инстинктивно повёл себя мужественно, рассчитывая привести хулиганов в чувство.
Потом они ворвались и в библиотеку. Дверь распахнулась, коричневая униформа ввалилась в зал. Один из своры, очевидно вожак, заорал грохочущим, грубым голосом: «Неарийцы должны покинуть эту пивнуху!» Я обратил внимание на то, что он употребил цивильное выражение, почти эвфемизм, «неарийцы» рядом с совершенно неуместным, издевательским «пивнуха». Снова ответил тот, кто уже пошучивал таким образом: «Уже покинули». Наши вахмистры стояли так, словно готовы были тут же не сходя с места взять под козырёк. У меня захолонуло сердце. Что надо было делать? Как надо было правильно себя вести? Игнорировать их, не позволять им мешать тебе заниматься своим делом, сделать вид, что их нет. Я опустил глаза в материалы дела. Я тупо читал какое-то предложение: «Неверным, но и неопровержимым является утверждение обвиняемого…» Рука не поднималась сделать хоть какую-то заметку.

Между тем, коричневая униформа добралась и до меня. Встала во фрунт: «Вы — ариец?» И прежде, чем я успел подумать, я уже ответил: «Да!» Изучающий взгляд на мой, в самом деле, большой нос — и штурмовик ретировался. Кровь бросилась мне в лицо. Мгновение спустя, но всё одно — слишком поздно — я почувствовал позор, стыд, поражение. Я сказал: «да»! Правильно, я ведь и был «арийцем»! Я не солгал, я же позволял совершаться и куда более страшным вещам. Какое унижение — тщательно объяснять совершенно посторонним людям: я — ариец: убеждать совершенно посторонних людей в том, чему сам не придаёшь никакого значения! Какой стыд покупать этим объяснением возможность быть оставленным в мире и покое со своими папками, книжками и судебными делами. На меня напали врасплох! Я спасовал в первом же испытании! Я готов был надавать самому себе пощёчин.

Когда я выходил из Верховного апелляционного суда Пруссии, он стоял серый, прохладный, просторный, как и всегда, чуть отвернувшийся от улицы за газонами и деревьями парка. Он вовсе не выглядел так, чтобы всем стало ясно, именно, сегодня он был сломан. Наверное, и я не выглядел так, будто потерпел сегодня сокрушительное поражение, испытал такое унижение, от которого трудно, почти невозможно оправиться. Хорошо одетый молодой человек спокойно идёт вниз по Потсдамер Штрассе. Да, в общем, и улица не выглядела как-то по-особенному. Business as usual. И всё-таки в воздухе Берлина было слышно громыхание невидимого зла.